Книга Университетская роща - Тамара Каленова

Князь Оболенский, мило улыбаясь, вручил опешившему Крылову царский подарок: карманные серебряные часы, «глухие», с плоской, украшенной орнаментом крышкой, на цепочке. Щелкнул каблуками — шпоры мелодично отозвались на это движение — и удалился.

В тот же день, шестого июля, увозя с собой дары томичей: альбом с 31 видом Томска, Известия Томского университета, овчинниковские изделия из серебра, множество других дорогих подарков, — Николай отбыл с Черемошинской пристани на украшенном флагами пароходе «Николай».

На прощанье он успел осчастливить знаками внимания многих людей. Флоринскому подарил собственный портрет в серебряной раме, с надписью. Губернатору Тобизену — бриллиантовый перстень, строителю губернаторского дома Хабарову — тоже перстень. Кучера купца Колосова наградил часами, точь-в-точь такими же, как Крылова.

До границ Тобольской губернии за «Николаем» следовал почетный эскорт судов «Казанец» и «Нижегородец», с двумястами сопровождающих на борту.

— Касатик наш, батюшка! — причитали на пристанях бабы.

След от парохода веером расходился по темноводной Томи и угасал, замирая на песчаных отмелях.

* * *

Крылов долго собирал в оранжерею своих питомцев. Собрал. Невозможно было смотреть на них. Раздавленные стебли, поломанные ветки, опавшие соцветия…

«От моей веры оборвали цветы, стебли и листья, но корни еще не засохли», — вспомнились горькие слова Макушина в то время, когда свалили его дорогую «Сибирскую газету» и выпустили в беспрепятственный журналистский разбой «Сибирский вестник» Картамышева.

Да, да, истина в макушинских словах… Но отчего так душно, и жажда томит, будто уж и сами корни начали подсыхать?

— Крот вы, Порфирий Никитич, — сказал ему как-то Коржинский. — Копаете, копаете свой прокоп, а вылезете ненароком на свет божий — а он слепит, мешает реальному видению.

Наверно, он прав. Иначе как объяснить, что все действительно кидалось в глаза и резало слух: и неумеренно высокие речи, и Глинка, и ковры, ковры повсюду в университете, в этом строгом храме наук… Зачем эти безумные украшательства в восточном стиле, совершенно не свойственном для «мерзлого края»? Пересолили в своем гостеприимстве и запить нечем.

Крылов подвязывал, подкармливал растения, расставлял на привычные места — и все ждал, когда работа захватит и захлестнет его с головой, освободит от мыслей. Но этого так и не случилось.

В каморке на столе тускло светилось серебро царского подарка. Швейцарские часы фирмы «Пауль Детисгейм» напоминали о том, что все происходившее было в действительности, а не во сне, не в фантазиях, как того хотелось бы Крылову.

А в это время в России свирепствовала небывалая засуха, и невиданный ранее голод охватил 29 губерний. Умирали семьями, деревнями. Правительство как обычно, объявив чрезвычайное положение, медлило с практическими шагами. Передовая русская интеллигенция пыталась бороться. Собирались средства, пожертвования. «На голоде» работал Лев Толстой — ездил, собирал деньги, продукты, учреждал столовые, писал. Его статья «Почему голодают русские крестьяне?», как приговор истории, указывала на истинного виновника бедствия — на царско-помещичий строй. Ездили по стране с той же целью и другие писатели: Чехов, Глеб Успенский. В Нижнем Новгороде образовался живой центр помощи — Короленко.

Наука в лице ее лучших деятелей тоже сочла себя мобилизованной. Тимирязев читал бесплатные лекции в пользу голодающих, издал брошюру «Борьба растений с засухой». Ученые собирали денежный Фонд помощи…

Не осталась в стороне от народного горя и азиатская окраина.

По всей Сибири ходили подписные листы, устраивались вечера и концерты в пользу голодающих крестьян. Томские ученые — почти все — перевели половину своего годового жалованья в Фонд помощи. Петр Иванович Макушин снарядил несколько обозов с хлебом. Нечто похожее происходило в Иркутске, Минусинске, на Урале…

И все же это был каплей в неоглядном море. 1891 год остался в истории Российского государства как черный год.

Татьянин день

— Батюшка, Сергей Иванович… — робко приоткрыла дверь горничная.

— Никого не принимаю! — раздраженно обернулся на ее голос Коржинский. — Слышишь? Ступай. Скажи — болен. Болен!

— А я к больному и пришел, — донесся из-за двери мягкий басок Крылова.

— А-а, это вы…

Крылов с тревогой посмотрел на друга: нечесан, бледен, глаза ввалились, белая рубашка мята, расстегнута. Сам на себя не похож.

И в кабинете беспорядок, с дивана постель не убрана, а время уж далеко за полдень.

— Помешал? — спросил он, кивая на рукопись, лежавшую на письменном столе.

— Какое там! — махнул рукой Коржинский. — Да вы садитесь, — он рывком завернул на диване плед.

Крылов сел. А Коржинский молча заходил по комнате. Потом неожиданно остановился, выхватил из бумаг на столе какой-то листок и протянул:

— Прочтите.

Крылов поправил очки, взял бумагу. Лицо его опечалилось. Не читая, он знал, а точнее догадывался о том, что в ней было написано. Вот уже два месяца его друг ждал ответа на свой запрос о переводе в Петербург, и, похоже, нынче этот ответ пришел.

Нехотя, пересиливая себя, он стал читать. Это было действительно официальное уведомление в том, что вопрос с переездом ботаника Коржинского в Северную Пальмиру решен положительно. И уж на будущее вакантное место в Томском университете подобрана подходящая кандидатура — питомец известного ученого Тимирязева приват-доцент Московского университета В.В. Сапожников.

Крылов отложил письмо. Значит, всё решено.

Коржинский нервно закурил.

— Полно мучить себя, — тихо, с состраданием сказал Крылов. — Ехать так ехать. Чего уж… В Петербурге вам будет лучше.

— Правду говорите?! — с жаром прервал его Коржинский и затушил папиросу.

— А когда я вам врал?

— Никогда. — Коржинский ногой подтянул к дивану кресло и сел. — Но я хочу, чтобы вы меня поняли, — он искательно заглянул в глаза Крылову.

— Я понимаю, — ответил тот, пытаясь удержать друга от болезненного для них обоих разговора.

— Нет, вы послушайте! — вспыхнул Коржинский, не принимая всепрощенческого тона. — Я хочу, чтобы вы меня выслушали.

— Ну, хорошо. Я готов.

Коржинский сцепил на коленях длинные пальцы и… замолчал, не в силах отыскать такие слова, которые могли бы объяснить его душевное состояние.

— В Петербурге вам будет лучше, — повторил Крылов, желая помочь ему выбраться из затруднительной паузы. — Вы ученый милостью божьей. Вам солидное поле деятельности надобно.

— Нет, — помотал головой Коржинский. — Не то говорите! Вы заведомо оправдываете меня, а я этого не хочу! Я хочу, чтобы вы, именно вы поняли меня до конца… Четыре года в Сибири… Много этого или мало? Вы как-то сказали, что не замечаете, как летят в Сибири годы. Зима — лето… А я замечал, ох как замечал! Хотя и загружен был работой не менее вашего…