Книга Рулетка еврейского квартала - Алла Дымовская

Москва. Ул. Бориса Галушкина. Ноябрь 1994 г.

Сегодня был последний день, прощальный и грустный, но только, кажется, для одной Сони. Не так уж по ней и станут тосковать на работе, хотя ее шеф и сказал прямо слова сожаления. Но и слова те относились не прямо к Соне, как к личности и определенному человеку, а исключительно к ее профессиональному качеству высококлассной переводчицы. И шеф, уже произведя расчет и выразив стандартную благодарность, напоследок предложил, что в случае чего Соня может легко работать на дому и сдельно, а если передумает, то милости просим обратно. От этого напутствия грусть в Сонином сердце поубавилась, и она утешила себя, что вот в любой момент возможно станет отыграть назад и уход ее как бы не окончательный.

С работы увольняться ей вовсе не хотелось. И даже не из-за хорошей зарплаты, хотя семейный доход молодых Фонштейнов и состоял на три четверти из Сониного оклада. А просто приятно знать, что в каждый из пяти дней рабочей недели у тебя есть занятие и вокруг тебя такие же трудящиеся люди, в основном приятные и интеллигентные, словно нарочно прибившиеся к гостеприимному берегу иностранного печатного издания, как к последнему островку, напоминающему об ушедшей мирной социалистической эпохе. Их отдел вообще был местом тихим, можно даже сказать, дамским, несколько отрезанным от коммерческих нужд и проблем. И к Соне там относились хорошо – не то чтобы холили и лелеяли, а уважали и не пытались обидеть понапрасну. А пожилая редакторша, Шарлота Ефимовна, совместно с Соней дорабатывавшая ее переводы, даже позволяла себе порой некоторые вольные замечания, касающиеся личной Сониной жизни. Но и наставления Шарлоты Ефимовны произносились как бы походя, без учительской назидательности, и тем самым словно бы подчеркивали, что имеют своей целью лишь совет человека в годах человеку молодому и только. Да и сама Шарлота Ефимовна была особой несколько из ряда вон и понимала это, хотя от ее незаурядности советы только выигрывали. Старая дева по паспорту, а по факту много лет в прошлом преданная любовница одного тайного академика, Шарлота Ефимовна много чего повидала в жизни с ее изнанки, и почти ничего ей не досталось с лицевой стороны бытия. И все же, узнав о решении Сони поменять ранг самостоятельно зарабатывающей женщины на достоинство и обязанности домашней хозяйки, Шарлота Ефимовна, единственная, отважилась на конкретное возражение:

– Вы, деточка, в будущем очень пожалеете о вашем решении. Но, возможно, изменить нечто окажется поздно. Инерция повседневности слишком велика для каждого из нас. И потом, учтите, у женщины непременно должна иметься собственная копейка. Это делает ее если не внешне, то внутренне свободной.

– От чего свободной, Шарлота Ефимовна? – на всякий случай спросила ее Соня.

– От того, чего бы она ни в каком вынуждении не хотела бы делать, – ответила ей не совсем понятно пожилая редакторша.

Но Соня не приняла слов одинокой и всю жизнь самостоятельной дамы всерьез. Ну как было ей объяснить Шарлоте Ефимовне, что в ее случае не может быть и речи о какой-то свободе. Работая или нет, а только Соня все равно всегда исполняла даже то, что по доброй воле отвергла бы безоговорочно. И решение о смене общественного статуса тоже не принадлежало лично ей. Как можно объяснить, что дело даже не в муже, а в категоричном постановлении его мамы, Евы Самуэлевны, которая с недавних пор является и для Сони единоличным диктатором и распорядителем в том, что и когда должно делать.

Вот и сейчас Ева Самуэлевна, как обычно с безапелляционностью верховной власти, порешила за Соню ее будущее. И возразить, даже если бы Соня и посмела, было нечего. Потому что уже прошло целых две недели, как ее Лева уволился из отцовской клиники и устроился наконец на новое служебное поприще. Сам Лева с таким увлечением и детской верой в немедленное счастье рисовал перед Соней их скорое светлое будущее, что она, хотя и скептически относилась к жизненным талантам мужа, но тоже почти уверовала вместе с ним. Вдруг действительно коммерция – его истинное призвание, а если и нет, то человек, относящийся к новому для него делу с таким бесподобным энтузиазмом, просто не может завершить это дело неудачей. Но тут, как назло, Ева Самуэлевна и огорошила Соню своим коммюнике, постановив, что, раз ее сын теперь в состоянии и сам обеспечить семью, ни к чему его жене работать далее в столь инфернальной сфере, как журналистика, да еще западная. Что Сонина работа прямого отношения к корреспондентской и репортерской деятельности не имеет и вообще ее обязанности чисто технического свойства, Ева Самуэлевна не учитывала и принимать эти соображения всерьез, как смягчающий фактор, не собиралась. А только Соне пора осесть дома, раз в новые времена законодательство позволяет людям трудиться исключительно по их желанию. И пора, между прочим, уже и обзавестись потомством, хотя бы пока и в виде одного ребенка. Особенно, раз Лева нашел выгодную и прибыльную работу.

Тут надо отметить для пояснения и некоторую своеобразность в отношениях самого Левы, а вместе с ним и Сони, как соучастницы, и его ближайших родственников в лице папы, мамы и одной бабушки. Фонштейны, как и водится в их кругу, постарались за все время Левиного ученичества дать сыну самое лучшее, если не в плане материальных благ, то в надеждах на жизненные перспективы. Он получил высшее образование, полноценный диплом медика, подходящую жену и даже шансы на успешную карьеру со стороны старшего Фонштейна. Он много лет представлялся знакомым и родне своих отца и матери как их светлая надежда и будущий талант. В этом убеждении его настойчиво укрепляла и мама, Ева Самуэлевна. Отец не возражал и не препятствовал такому воспитанию, считая, что от высокой планки вреда не может случиться, а польза не поддается сомнению. И оба родителя весьма и весьма огорчились, когда пришли к убеждению, что сын их не родился под знаком Асклепия и пути в Эпидавр ему не будет. Блестящий врач из него не вышел, а в посредственном статусе рядового коновала не было чести. Папа и мама затаили на сына обиду, но усердно это скрывали, чтобы не увидели посторонние. И Леве было неловко и скучно, оттого что он не оправдал родительских радужных мечтаний. А перед Соней так выходило стыдно и неловко, потому что нечем было ее поражать, а поразить хотелось. Лева отнюдь не был глуп. Будучи мамочкиным сыночком, он все же понимал, что должен еще завоевать свою Соню изнутри, а не просто довольствоваться ее телом и смирением, врученными ему родителями по соглашению.

И Лева искал упорно, хотя не совсем и представлял, что, собственно, он ищет. И никто не сказал ему, не объяснил простой истины, что человек, слабо представляющий свой путь и выбирающий развилки исходя из частных целей, особенно ничего не добьется на коммерческом поприще. Ни один истинный деляга и бизнесмен никогда не станет задаваться вопросом о своем предназначении. И даже если коммерческие занятия будут повергать его во прах и неудачу, то он все равно поднимется и займется тем же самым на поприще добавочной стоимости, потому что не видит себя ничем иным. Потому-то авантюрист по натуре навеки заворожен всепоглощающей магией растущих в прибыли цифр. И даже разоренный и растоптанный, такой человек возродится, как библейский Иов, расчистит свое гноище и начнет сначала, не спрашивая себя: а зачем? Он будет лобызаться с последним быдлом и пить на брудершафт с любым отвратным типом, пускаться на лизоблюдства и обманные ухищрения, лишь бы не быть изгнанным из этого Меркуриева храма непостоянности и чудовищного риска, им же порожденных цифр от им же придуманных под озарением коммерческих авантюр. Но Лева ничего общего с такими людьми, блистательными дельцами от Бога или от Сатаны не имел. Его будущее было придумано искусственно им самим и под давлением вынужденных обстоятельств.