Книга Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости - Марта Нуссбаум
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В небольшом стихотворении поэт приводит беглого раба в свой дом, дает ему возможность остаться, кормит и одевает, ухаживает за его ранами, будучи все время наготове сражаться с потенциальными преследователями (ружье в углу). В конечном счете он помогает ему бежать дальше на север. В самом начале раб предстает в повествовании животным: заскрипели дрова. Но как только поэт видит его, он относится к нему с состраданием и уважением, оказывая ему медицинскую помощь, накормив его и успокоив, и, наконец, усаживает с собой за один стол. Переход к полному равному уважению происходит, что очень важно, через телесный контакт, через отрицание предполагаемого источника осквернения и загрязнения: общие жилые помещения (в комнате раба есть дверь в комнату Уитмена), общие банные принадлежности, общая одежда, уход за синяками и открытыми ранами. Воображаемые осквернение и загрязнение сохраняли свою силу даже в эпоху борьбы за гражданские права и оказывают влияние до сих пор.
Как было преодолено отвращение? В стихотворении настойчиво утверждается, что отвращение преодолевается только игрой воображения; фактически только через поэзию и в поэзии, через поэтический дух, который наделяет формы внутренней жизнью и достоинством, который «в людях видит… предвечную сущность»[262].
Как и рассказ Тагора, стихотворение Уитмена само являет собой то, что описывает. Оно воздействует на умы своих читателей, очеловечивая и возвышая точку зрения отколовшихся, презираемых. Роман Тагора побуждает читателя примерить на себя точку зрения разных персонажей, показывая нам в процессе чтения значение идеи о том, что Индия – это весь ее народ. Также и Уитмен примиряет разные точки зрения, когда он строит Америку, где среди разных граждан действительно царит равенство «без оговорок»[263]. Перед историей о беглом рабе Уитмен подчеркивает преемственность между игрой воображения детей («Ребенок сказал: что такое трава? протянув мне полные горсти») и попытками взрослого понять тайны жизни. Ответы поэта касаются серьезных вопросов жизни, смерти и войны, и все же они сами по себе по-детски игривы и поощряют это игривое настроение в читателе[264].
Поэт начинает с того, что ставит себя наравне с ребенком, признавая неполноту и уязвимость своих познаний: «Как мог я ответить ребенку? Я знаю не больше его, что такое трава». Его последующие интерпретации выдвигаются как догадки. Сначала он говорит, что трава – словно «флаг моих чувств, сотканный из зеленой материи – цвета надежды». Потом, что трава – «…платочек от бога […] Где-нибудь в уголке есть и метка, имя владельца, чтобы, увидя, мы могли сказать, чей?» Или, возможно, «трава и сама есть ребенок, взращенный младенец зелени». А может, она – «иероглиф, вечно один и тот же, что означает равенство:
…Взрастая одинаково в широких
зонах и в узких зонах,
Среди белых и среди чернокожих,
И канука, и токагоэ, и конгрессмэна и негра, – я
принимаю одинаково, всем им даю одно.
А теперь она кажется мне прекрасными нестрижеными
волосами могил.
Таким образом, идея равенства приводит к идее равной уязвимости и смертности. Затем поэт представляет, что трава вырастает из трупов молодых людей, погибших на войне, или из «стариков», или из преждевременно ушедших детей, напоминая читателю, что смерть приходит неожиданно, и никто из нас от нее не застрахован. Так, непринужденная игра – это также непринужденное признание крайнего типа уязвимости. Поместив этот раздел перед рассказом о рабе – за которым следует рассказ о девушке, в мечтах плещущейся с молодыми парнями в воде, – он связывает политическое равенство и взаимность с игривым отказом от всемогущества, осуществить который можно как поэзией, так и в поэзии.
И Уитмен, и Тагор имеют в виду то, что Винникотт явно утверждает: развитие воображения посредством художественной игры необходимо, если взрослые хотят поддерживать и расширять свою заботу о других людях в своем окружении, преодолевая склонность всех обществ к стигматизации и «удвоению».
Я ответила на туманное описание Кантом «радикального зла», разработав более подробное описание сил в человеке, которые препятствуют взаимному уважению и взаимности вообще как в личной, так и в политической жизни. Эти силы действительно «радикальны» в том смысле, что они коренятся в самой структуре человеческого развития (в нашей телесной беспомощности и нашей когнитивной утонченности), а не являются порождением той или иной конкретной культуры. До сих пор я обозначила три тезиса. Во-первых, на ранних этапах развития ребенка дух любви (включая доверие и «тонкое взаимодействие») является необходимым ключом к развитию подлинной заботы и уважения к другим, избавлением от сковывающего эгоизма младенчества. Во-вторых, движущие силы человеческой жизни, которые сделали любовь необходимой (беспомощность, страх и гнев из-за беспомощности), не устраняются временем и взрослением, но сохраняются; и, таким образом, для человека любовь является постоянной необходимостью во взрослом взаимодействии, если он не хочет снова впасть в нарциссизм. Это справедливо как для политической жизни, так и для семейных и дружеских отношений. В-третьих, в некоторых случаях нарциссизм проявляется и в политической сфере, отражая действие проецируемого отвращения, которое создает особые проблемы для общества, стремящегося к равному человеческому достоинству. Сами эти проблемы должны решаться не только посредством правил, способствующих равной заботе, но и с помощью духа игры и творческого сочувствия, включая уязвимость и готовность отказаться от всемогущества, которую делает возможной этот «поэтический» дух. Короче говоря, нам всегда нужен поэтический дух, но особенно сильно мы нуждаемся в нем в тех сферах, где мы более всего склонны к расколу и отвращению.
VII. АВТОРИТЕТ И ОБЩЕСТВЕННОЕ ДАВЛЕНИЕ: ПОДПОРКИ ДЛЯ ЗЛА
Наша рабочая модель «радикального зла» еще не завершена. Теперь нам нужно сказать еще о двух склонностях, которые, судя по всему, также глубоко укоренены в человеческой природе и представляют серьезную угрозу стабильности демократических институтов: склонность поддаваться общественному давлению, даже ценой правды, и склонность подчиняться авторитету, даже ценой моральных соображений. Скорее всего, обе эти склонности коренятся в нашем эволюционном наследии: в жизни приматов как иерархия, так и групповая солидарность довольно полезны[265]. И до определенной степени они продолжают быть полезными в человеческих обществах: как правило, повиновение законной власти – это хорошо, и в отсутствие собственной компетентности подчинение мнениям других имеет важное значение. Однако и то и другое угрожает демократической общественной культуре.
В серии тщательно продуманных экспериментов, проведенных в течение длительного периода[266], психолог Соломон Аш показал высокую степень покорности испытуемых в отношении общественного мнения[267]. В эксперименте были задействованы несколько участников: один испытуемый и группа людей, работающих на Аша, о чем испытуемому известно не было (численность этой группы могла варьироваться, но было обнаружено, что для эффекта требовалось минимум три человека, и обычно их было больше). Испытуемому говорят, что эксперимент – это тест на восприятие. Ему предлагают довольно простые вопросы на восприятие: как правило, определить, какая из трех линий на одной карточке имеет такую же длину, что и линия, изображенная на другой карточке. Обычно испытуемый начинает давать правильные ответы, но подставные участники постоянно дают неправильные ответы. (Время от времени они дают правильные ответы, чтобы уменьшить вероятность того, что испытуемый что-то заподозрит.) Испытуемому становится все более и более некомфортно, и через некоторое время он или она реагирует на групповое давление, уступая и соглашаясь с большинством. В обычных обстоятельствах испытуемый будет ошибаться менее чем в 1 % случаев. Учитывая групповое давление, испытуемые уступают примерно в 36,8 % случаев. (Около четверти
