Книга Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции - Алексей Толпыго

Жак Эбер, родившийся в 1757 году, принадлежал к тому же поколению, что Робеспьер, Дантон и Демулен. В отличие от них, он не был «допущен к пирогу» – не смог стать депутатом Конвента. Но в Париже он пользовался немалой популярностью, как оратор и издатель газеты «Папаша Дюшен», в которой он, от имени некоего вымышленного папаши Дюшена, выражался с беспримерной грубостью.

…Для нас эта грубость Эбера выглядела бы почти как изысканная салонная речь – грубость его сводилась к тому, что он постоянно чертыхался. Но публика конца XVIII века к этому не привыкла, чертыханья шокировали, но и привлекали.

Пора, говорил один из видных эбертистов Моморо, пора отделаться от «износившихся людей и калек революции». По-другому это можно перевести так: с какой стати нас не допускают к власти? Вы ее захватили, а делиться с нами не хотите? Так мы ж вас сбросим! Сам Эбер шел еще дальше, он требовал отправить на гильотину оба Комитета и половину Конвента. Положим, что это была больше риторика, чем реальное требование, но чего действительно требовали «новые кордельеры» – эбертисты, – это чисток. Мы бы назвали это «люстрацией», поскольку слово «чистка» вызывает слишком неудачные ассоциации, но тогда это слово еще не было скомпрометировано. Санкюлоты и Коммуна готовы были поддержать Эбера.

Наконец, эбертисты выступали за полную «дехристианизацию», христианский культ следовало заменить культом Разума. Было даже устроено соответствующее религиозное или квази-религиозное торжество. 20 брюмера II года (10 ноября 1793 года) была устроена процессия в собор Парижской Богоматери (тогда – Храм Разума). Богиня разума, роль которой исполняла красавица жена Моморо, восседала в кресле, вернее, на седалище античных форм, ее несли четверо мужчин, рядом с ней шла другая актриса, изображавшая богиню свободы.

Робеспьеру этот культ был не то чтобы совсем уж чужд, но «религия разума» означала, по существу, уничтожение не только католицизма, не только христианства, но и религии вообще, а это резко противоречило его взглядам. Притом он не одобрял крайностей дехристианизации. И уж никак его не устраивала новая «чистка» Конвента. По всем этим причинам зимой 1793/94 года Дантон, Робеспьер и Демулен выступают как союзники.

7

Эбер обвиняет Дантона в гнусной проповеди милосердия. Обвинение, кстати, было обоснованным, что Дантон вскоре и доказал, но пока он защищается, как умеет. Робеспьер выступает в защиту Дантона, в своей речи он перечисляет обвинения против него (Дантон якобы желал быть регентом при малолетнем короле Луи XVII и пр.) и показывает их абсурдность. «Да, мы во многом расходимся с Дантоном, но это – дело темперамента. Судите меня вместе с ним, пусть вперед выйдут патриоты, лучшие, чем мы». «Чистка» заканчивается для Дантона и его друзей благополучно.

Осенняя атака «новых кордельеров» также выдохлась, им не удалось отстранить правящую группу и захватить рычаги власти, а в Конвенте начинается реакция против политики террора; Конвент на время склоняется именно к «модерантизму», то есть к умеренности. И в начале зимы уже Демулен начинает контратаку – от имени «старых кордельеров».

Именно так – «Старый кордельер» – он назвал свою новую газету. Название значимое: он, Камилл Демулен, не чета «новым», он кордельер с 1789 года, можно сказать, со времен седой древности.

Робеспьер прочел первый выпуск «Старого кордельера» и одобрил его. Ключевая идея этого выпуска – нападение на Дантона был спровоцировано врагами Франции, Питом и экстремистами, это они желают гибели Дантона, но их замысел рухнул благодаря Робеспьеру.

Однако уже и в первом номере газеты есть неожиданные для того времени мысли:

«Год назад мы смеялись над мнимой свободой англичан, не дающей им неограниченной свободы печати. Каково же теперь положение Франции сравнительно с Англией? Где французский журналист, который осмелился бы говорить о глупостях наших комитетов, генералов и якобинцев так, как „Morning Chronicle“ говорит о Питте? Неужели я, француз, Камилл Демулен, не могу быть так же свободен, как английский журналист?»

Демулен неосторожен. Но пока что он чувствует себя уверенно: ведь за ним стоят Дантон и его старый друг Робеспьер.

Второй номер направлен против дехристианизации, двумя днями позже Робеспьер выступает в клубе якобинцев в том же духе. Но 15 декабря 1793 года, или 25 фримера II года Республики, «взрывается бомба»: выходит знаменитый третий номер.

Демулен начинает с описания ужасающего состояния общества при королях и тиранах – казалось бы, можно ли идти еще больше в ногу со временем? Но что же он пишет?!

«В то время, – утверждает он, – слова сделались государственными преступлениями; оставалось сделать преступными взгляд, грусть, участие, вздохи, наконец, само молчание. Кремуций Корд назвал Брута и Кассия последними из римлян; это было признано оскорблением величия римского народа или попыткой контрреволюции. Таким же преступлением было сочтено, что один из потомков Кассия имел портрет своего прадеда; что Мамерк Скавр написал трагедию, несколько стихов из которой допускали толкования; и то, что Торкват Силан делал большие расходы; и то, что Помпоний приютил на одной из своих дач друга Сеяна; и то, что мать консула Фузия Гемина оплакивала кончину своего сына. Преступлением считалась всякая жалоба на тяжелые времена, потому что в этом видели обвинение против правительства.

Необходимо было проявлять радость при гибели друга или близкого человека, чтобы не погибнуть самому. В царствование Нерона родственники репрессированных ходили воздавать хвалу богам. Все возбуждало сомнения в тиране. Если гражданин пользуется популярностью, то это соперник и, следовательно, человек подозрительный…»

Впрочем, прежде чем привести знаменитый пассаж Демулена о «подозрительных», позвольте мне напомнить то определение, которое не иронически, а всерьез дал за два месяца до этого прокурор Парижской коммуны Шометт и которое было всерьез принято нацией и судами. Вот оно.

«Подозрителен тот, кто в собраниях народа старается искусственными речами, бурным криком и ропотом сдержать его энергию; кто искуснее, чем эти собрания, и с притворным сожалением ведет таинственные речи о страданиях республики; кто, смотря по обстоятельствам, меняет действия и слова [ну, теперь ясно, что подозрителен весь Конвент в полном составе. – А. Т.]; кто, безмолвствуя при преступлениях роялистов и федералистов [федералистами, т. е. сторонниками расчленения Франции, в тот период именовали жирондистов. – А. Т.], страшно возмущается небольшими ошибками патриотов; кто, желая слыть республиканцем, выказывает заученную строгость и непреклонность, но тотчас же уступает, как только дело пойдет об умеренном или аристократе; кто жалеет корыстолюбивых откупщиков и купцов, против которых закон был принужден принять строгие меры; кто не принимал участия ни в чем, касающемся революции; кто равнодушно отнесся к республиканской конституции и обнаружил неосновательные опасения за ее существование; кто, хотя и не сделал ничего против свободы, но ничего также и в пользу ее; кто не посещал заседаний секции, отговариваясь делами…» и т. д.