Книга Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции - Алексей Толпыго

Через несколько месяцев, когда Шометта привезли в тюрьму, один из аристократов подошел к нему и самым серьезным тоном сказал: «Философ Анаксагор (Шометт, как и многие деятели революции, принял взятое из греческой истории имя), я подозрителен, ты подозрителен, мы все подозрительны».

Однако теперь самое время вернуться к «Старому кордельеру». Вот как описывает подозрительного – о, конечно, в недобрые старые времена! – Демулен:

«Если, напротив того, кто-нибудь избегает популярности и сидит у своего очага, то и эта уединенная жизнь обращает на него внимание и делает его подозрительным. Если вы богаты, то грозит величайшая опасность: вы можете развратить народ своей щедростью, вы подозрительны. Если вы бедны, то за вами надо усиленно присматривать: всего предприимчивее тот, у кого ничего нет. Вы подозрительны. Если у вас мрачный, меланхолический характер, если вы мало заботитесь о своей наружности, это значит, что вы всецело поглощены той мыслью, что общественные дела идут неважно – вы подозрительны. Если гражданин проводит время в веселье и у него прекрасный аппетит – это оттого, что государь чувствует себя дурно – подозрительно! Подозрителен всякий философ, всякий оратор, всякий поэт, если он приобрел славу большую, чем те, кто управляет. Вдвойне опасен тот, кто обладает талантами полководца; от него нужно немедленно избавиться или, по крайней мере, убрать его из армии.

Таким образом, нельзя было обладать каким бы то ни было качеством – если вы не ставили его на службу тирании, чтобы не возбудить ревности деспота и не обречь себя на гибель. Преступлением было занимать видное место, еще преступнее оставлять его. Но худшим из преступлений была неподкупность… Особа доносчика была священна и неприкосновенна; дня не проходило, чтобы кто-нибудь из них не вступал торжественно во дворец казненного и не получал богатое его наследство. Все они украшали себя славными именами, называли себя Котта, Сципионом, Регулом, Севером. Желая прославиться эффектным дебютом, некто Серен затеял обвинение в контрреволюции против своего престарелого отца, уже изгнанного; после этого он гордо стал называть себя Брутом. Каковы были обвинители, таковы и судьи; трибуналы, хранители жизни и собственности, превратились в бойни, и все, что носило название казни и конфискации, было в сущности не чем иным, как грабежом и убийством».

Впечатление было потрясающее. Конвент принимает решение о пересмотре судебных дел – в данном случае имелся в виду пересмотр для смягчения приговоров. А «дантонисты» через несколько дней выдвигают свою программу: образовать «комитет милосердия» для освобождения арестованных по ошибке или оклеветанных истинных революционеров.

Впрочем, дантонисты ли? Дантон в эти дни помалкивал, а в пользу «комитета милосердия» выступил не кто иной, как Робеспьер. И непродолжительное время казалось, что «умеренные» возьмут верх.

Но через неделю ситуация изменилась: из Лиона вернулся член Комитета общественного спасения Колло д'Эрбуа. Весь залитый кровью жертв, он не мог допустить никакого милосердия, часть членов Комитета стала на его сторону. Если теперь Робеспьер поддержит «умеренных» (а на то похоже), Комитет расколется.

Робеспьер не решается на действия, которые могут поставить под сомнение власть Комитета. Его смущает критическое положение Республики (а оно все время критическое). В начале нивоза II года (или на рубеже нового 1794 года) Робеспьер, Дантон и Колло заключают что-то вроде неявного пакта о ненападении: они громогласно осуждают всяческие фракции, а Конвент отменяет собственное решение о пересмотре судебных дел.

Впрочем, позиция Дантона выглядит достаточно прочной. Он не ввязывался в спор Эбера и Демулена, обвинявший его Эбер совсем недавно заявил, что в Конвенте он доверяет только Робеспьеру и Дантону.

8

Но тут эбертисты делают вторую и роковую для них попытку захватить власть. Девять месяцев назад восставший Париж заставил Конвент подчиниться и исключить из своего состава жирондистов – тогдашних вождей. Сейчас продовольствия в Париже недостает, народ недоволен; мы – рассчитывают они – при поддержке Коммуны и санкюлотов устроим новое «31 мая».

Однако «новое 31 мая» не получилось. Может быть, именно потому, что резко ухудшилось экономическое положение.

Хотя предреволюционные годы были голодными, но в целом экономика Франции вплоть до 1792 года развивалась успешно. А вот в 1792 начинается экономический кризис.

Как ни странно, но пока экономика в порядке, народ всегда недоволен. Человек видит, что дела в стране идут на лад, но почему-то основные плоды достаются не ему, а другим, притом совершенно недостойным людям. И человек идет на улицы протестовать.

А вот когда эти протесты приводят к экономическому краху, тот же человек…

Нет, он обычно ничего не понимает. И никак не связывает крах государства и крах экономики с собственными действиями. Он, конечно, не виноват; виноваты разнообразные враги: король, королева, фельяны, жирондисты, эмигранты, «умеренные», кто угодно – только не он.

Но тем не менее он начинает мыслить более трезво, поскольку ему уже не до революций. Надо как-то прокормить семью. Он больше работает, меньше ходит на митинги, и… новые революционные порывы терпят крах.

Так ли следует объяснять ход событий, нет ли – несомненно только, что попытка восстания провалилась. Эбертисты забили отбой, но было поздно. Через несколько дней их вожди были арестованы, судимы и казнены.

9

Некоторые историки считают, что именно ликвидация мятежа эбертистов (а не 9 термидора) является поворотным пунктом в Революции. Впервые толпа вышла на улицы (или: народ вышел на улицы – называйте, как хотите) – и потерпела поражение, а ее вожаки были гильотинированы.

Процесс эбертистов означал новый виток террора. До сих пор можно было утверждать, что террор направлен только против врагов революции (жирондистов, поднявших мятеж против Конвента, можно было кое-как занести в число врагов Революции). Теперь же террор был распространен и на бесспорных революционеров, стал средством решения вопросов внутри якобинского блока.

Дантон, Демулен и их друзья были, пожалуй, довольны подобным оборотом дела. Но напрасно. Через несколько дней Комитет общественного спасения принял решение: нанеся удар налево, по «бешеным» и эбертистам, пора для равновесия нанести удар направо: по дантонистам.

Но здесь все было намного сложнее. Прежде всего, речь шла об аресте членов Конвента, что само по себе не могло вызвать энтузиазма в Конвенте, всякий его член мог думать (и думал): «А если завтра возьмут меня?»

Правда, прецеденты в отношении членов Конвента были. Но Дантон, этот титан революции! Тут было над чем задуматься. На заседании, о котором шла речь в начале очерка, Карно сказал: «Такая голова, как голова Дантона, увлечет за собой много других».

Сам Дантон, когда его предупреждали о грозящем аресте, отвечал: «Не посмеют»[38]. Верил ли он сам, что «не посмеют»? Неизвестно. Точно известно, что к этому времени он устал от жизни, выдохся, говорил о том, что «лучше быть гильотинированным самому, чем гильотинировать других». Бороться? «Моя жизнь больше не стоит борьбы, я устал от человечества», – отвечал он. Но тогда, может быть, бежать? Ему это советовали, он ответил еще одной бессмертной фразой: «Разве можно унести отечество на подошвах сапог?»