Книга Скрипка - Энн Райс

Я продолжала играть хаотичный танец джигу,притоптывая, подскакивая, как это делала в кино глухонемая Джонни Белинда,[21] подчиняясь вибрациям скрипки, которые только и моглаулавливать. Танцующие ноги, танцующие руки, танцующие пальцы, дикий, безумныйирландский ритм, хаос. Танцую в спальне, танцую и играю, размахивая смычком,пальцы бегают по грифу сами по себе, смычок движется сам по себе, да, поддай,поддай, как тогда говорили на пикнике, зажигай, поддай.

Пусть так и будет. Я все играла и играла.

Он цепко схватил меня, но сил, чтобы меняпобороть, у него не хватило.

Я попятилась к окну и прижала скрипку сосмычком к груди.

– Отдай, – сказал он.

– Нет!

– Ты не умеешь играть. Все это делаетскрипка, а не ты. Она моя, моя.

– Нет.

– Отдай скрипку! Она моя!

– Тогда я ее разобью!

Я крепче прижала руками скрипку, выставилавперед локти и смотрела на него расширенными глазами. Конечно, я вовсе несобиралась ее ломать, но он ведь не мог это знать. Должно быть, ему показалось,что я не шучу.

– Нет, – сказала я. – Я игралана ней, играла так и раньше, я исполняла свою версию этой песни.

– Ничего подобного, лживая шлюха! Отдайсейчас же скрипку! Будь ты проклята! Я уже сказал, она моя! Тебе нельзя брать вруки такую вещь.

Меня сотрясала дрожь, пока я на него смотрела.Он протянул ко мне руки, а я забилась в угол, все крепче сжимая хрупкийинструмент.

– Я раздавлю ее!

– Ты этого не сделаешь.

– А какое это будет иметь значение? Этоведь призрачная вещь, не так ли? Скрипка такой же призрак, как и ты. Я хочуснова на ней сыграть. Я хочу… просто подержать ее. Ты не можешь забрать ее…

Я подняла скрипку и снова прижала ееподбородком к плечу. Рука призрака потянулась ко мне, и я опять пнула его – поногам. Он попытался увернуться. Тогда я провела смычком по струнам, заставив ихиздать дикий вопль, длинный ужасный вопль, а затем медленно, закрыв глаза, необращая на него внимания, крепко удерживая скрипку каждым пальцем и каждойклеточкой своего естества, я заиграла. Очень тихо и медленно – наверное,какую-то колыбельную: для нее, для меня, для Роз, для моей обиженной Катринки ихрупкой Фей. Песню сумерек, похожую на старое стихотворение, которое негромкимголосом читала когда-то мать – еще до того, как закончилась война и отецвернулся домой. Я услышала, что звук стал насыщеннее, сочнее и круглее. Да-да,то самое туше, как раз такое, как нужно, – когда дотрагиваешься смычком дострун, почти не оказывая на них давления, и одна фраза следует за другой. Мама,я люблю тебя, люблю тебя, люблю! Он никогда не вернется домой. Нет никакойвойны, и мы всегда будем вместе. Высокие ноты выходили на редкость тонкими ичистыми, необыкновенно яркими и в то же время печальными.

Она ничего не весила, скрипка, – она лишьслегка давила на плечо, отчего я почувствовала головокружение. Но песня веламеня вперед. Я не знала нот, не знала мелодий. Я знала лишь эти блуждающиефразы горя и меланхолии, эти бесконечные сладостные гаэльские стенания,вплетавшиеся одно в другое. Но песня лилась, всемилостивый Боже, она лилась илилась, как… как что?.. как кровь, как кровь на загаженном коврике. Какнескончаемый поток крови из женской утробы… Или из женского сердца? Не знаю.

В последний год жизни месячные у нее случалисьнерегулярно. То же самое происходило совсем недавно и у меня. Теперь ябездетна: в моем возрасте уже невозможно родить, и не будет у меня моей живойкровиночки. Что ж, как есть, так и есть.

Как есть, так и есть.

А музыка звучала!

Что-то легко скользнуло по моей щеке. Егогубы. Я локтем отшвырнула его к кровати. Он был неловок, растерян и, цепляясьза прикроватный столбик в попытке подняться на ноги, испепелял меня взглядом.

Я перестала играть, последние ноты еще долгозвенели. Великий Боже! За всеми нашими блужданиями пролетела длинная ночь. Лунапритаилась в зарослях лавровишни, спрятавшихся в огромной тени соседнегоздания, в тени стены современного мира, способного затмить, но не способногоразрушить этот рай.

Жалость, которую я испытывала к матери, горе,охватившее душу в тот момент, когда мать пнула меня, восьмилетнюю девочку, вэтой самой комнате, растекались эхом тех нот, что звенели в воздухе. Мнеоставалось только поднять смычок. Все получалось естественно.

Он стоял, прижавшись в страхе кпротивоположной стене.

– Либо ты вернешь мне скрипку, либо,предупреждаю, я заставлю тебя поплатиться!

– Ты кого оплакивал – меня или ее?

– Верни скрипку!

– Или это было сплошное уродство? Что этобыло?

Наверное, это была маленькая девочка,потерявшая способность дышать и в панике сжимающая свой живот, когда ее рукаслучайно коснулась раскаленного железа открытой горелки. Какая это все-такималенькая печаль в мире ужасов, и все же из всех воспоминаний не было ни одногоболее тайного, ужасного, невысказанного.

Я принялась тихонько напевать: «Хочу играть».И тихо начала, осознав, как это просто: мягко скользить смычком по струне ля ипо струне соль и сыграть всю песню только на одной нижней струне, если захочу,и добавить легкого скрежетания; да, оплакивай растраченную жизнь, я слышаланоты, я позволила им удивить себя и выразить свою душу одним аккордом задругим, да, приди ко мне, пробейся к моему сознанию через это и дай мне обрестисебя. Она и года не прожила после того, как проплакала в парке, даже одногогода, и в тот последний день никто не проводил ее до ворот.

Мне кажется, я пела, пока играла. «О ком тыплакал, Стефан, – пела я, – кого оплакивал – ее, меня или убогость иуродство?» Скрипка будто срослась с рукой, пальцы, такие гибкие и точные,словно превратились в крошечные подковы, бьющие по струнам, и музыка звучала вушах не в скрипичном и не в басовом ключе – такой невыразительный звук, древнийи совсем не подходящий для этой мелодии, которая в то же время поражала иуносила меня с собой, как случалось каждый раз, когда я слышала пение скрипки,только теперь скрипка пела в моих руках!

Я видела ее тело в гробу. Нарумянена какпроститутка. Гробовщик сказал: «Эта женщина проглотила собственный язык!» Иголос отца: «Она так плохо питалась, что лицо почернело. Пришлось нанестислишком много грима. Взгляни, Триана, как все это нехорошо. Взгляни. Фей еепросто не узнает».