Книга Скрипка - Энн Райс

Я повернулась к нему спиной. Я играла. Насекунду замерла, затем провела смычком сверху вниз, отчего скрипка длинно искорбно завыла. Я играла медленную, печальную фразу, темную и сладостную, имысленно принарядила мать, отвела ее в парк. Мы шли туда вместе, ее каштановыеволосы причесаны, и лицо очень красивое; ни одна из нас никогда не была такойкрасивой, как она.

Долгие годы уже ничего не значили, пока яиграла.

Я увидела, как она плачет, сидя на траве. Онахотела умереть. Во время войны, когда мы с Розалиндой были еще оченьмаленькими, мы всегда гуляли вместе с ней, держась за руки, и однажды вечеромнас по ошибке заперли в темном музее Кабильдо.[20] Она неиспугалась. Она не была пьяна. Она надеялась и мечтала. Смерти еще не было.Происшествие она восприняла как приключение. Нам на выручку пришел охранник, иона встретила его улыбкой.

«Проведи размашисто смычком и сыграй такиеглубокие ноты, чтобы самой испугаться исторгнутого скрипкой звука».

Он потянулся ко мне. Я пнула его – точно так,как когда-то пнула меня мать. Он откатился назад.

– Отдай! – потребовал он, стараясьудержать равновесие.

Я играла, играла так громко, что не слышалаего. Я снова отвернулась и ничего перед собой не видела, кроме нее… «Я люблютебя, я люблю тебя, я люблю тебя…»

Она сказала, что хочет умереть. Мы были впарке – я еще совсем юная, – и она собиралась броситься в озеро.

В том озере иногда топились студенты – онобыло достаточно глубоким. От улицы и трамваев нас скрывали деревья и фонтаны.Она собиралась войти в эту грязную воду и утонуть.

Она хотела утопиться, и отчаявшаяся Розалинда,хорошенькая пятнадцатилетняя Розалинда, вся в блестящих кудряшках, все умолялаи умоляла ее не делать это. У меня уже оформились небольшие грудки, нобюстгальтер я не носила. В то время я его еще ни разу не надевала.

Спустя сорок лет – или даже больше – я стоюздесь. Я играю. Я ударяю смычком по струнам. Я притоптываю в такт ногой. Язаставляю скрипку рыдать, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону.

В парке, возле омерзительной беседки, гдестарики мочились, а потом с похотливыми взглядами околачивались поблизости,желая продемонстрировать зажатый в кулаке обвисший пенис («Не обращай на нихвнимания»), – возле той беседки я качала Катринку и маленькую Фей накачелях, на маленьких деревянных качелях со скользящей планкой впереди, какиеделают для малышей, чтобы они не вывалились; до меня долетал запах мочи, а яраскачивала обеих по очереди, один раз толкну Фей, другой раз – Катринку. Аматросики все никак не оставляли меня в покое – мальчишки едва старше меня,простые юнги, которых в те дни всегда можно было встретить в порту, английскиепарни, а может быть, и откуда-нибудь с севера, не знаю, парни, гулявшие поКэнал-стрит с сигаретами в зубах, – в общем, самые обычные ребята.

– Это твоя мать? Что с ней такое?

Я промолчала. Я хотела, чтобы они ушли, и дажене придумала, что можно ответить. Просто смотрела перед собой и продолжалатолкать качели.

Отец в тот день выставил нас из дома едва лине силой, сказав при этом: «Уведите ее куда-нибудь. Я должен здесь прибраться.Такую грязь терпеть больше нельзя». Мы знали, что она мертвецки пьяна, но онвсе равно заставил нас уйти. «Я возненавижу тебя до конца своих дней», –со слезами в голосе заявила отцу Розалинда. Тем не менее мы все вместе посадилимать в трамвай, и она, пьяная, полусонная, всю дорогу раскачивалась и киваланеизвестно кому.

Что тогда думали люди о нетрезвой женщине счетырьмя девочками? На ней, наверное, было какое-то приличное платье, но все жея помню только ее волосы, аккуратно убранные с висков, и плотно сжатые губы. Иеще то, как она, вздрагивая, просыпалась и выпрямлялась, но через секунду сновазаваливалась вперед с остекленевшими глазами, а маленькая Фей все крепчеприжималась к ней, крепче, крепче.

Маленькая Фей, приникшая головой к материнскойюбке, маленькая Фей, не задававшая вопросов, и Катринка, серьезная, пристыженная,молчаливая, уже в таком нежном возрасте смотревшая перед собой неподвижнымвзглядом.

Когда трамвай доехал до парка, мать сказала:«Приехали!» Мы все направились с ней к выходу через передние двери – так какнам было удобнее. Я помню церковь на другой стороне улицы, а напротив –красивый парк с колоннадами, фонтанами и ярко-зеленой травой, куда она раньшечасто нас водила.

Но что-то было не так. Трамвай замер.Пассажиры на деревянных скамьях смотрели на нас с любопытством. Я стояла натротуаре и, задрав голову, пыталась увидеть, в чем там дело. Розалинда! Онасидела на задней скамье, смотрела в окно и делала вид, что не имеет к намникакого отношения. Она не обращала ни малейшего внимания на маму, а мама,словно вовсе не была пьяна, сказала: «Розалинда, дорогая, пошли».

Водитель ждал. Он стоял на своем месте вкабине, перед ветровым стеклом вагона, и ждал. В то время водители трамваевстоя управляли трамваем с помощью двух рычагов. Я схватила Фей за ручку. Ещесекунда – и она вышла бы на проезжую часть. Катринка, розовощекая и беленькая,угрюмо сосала большой палец и равнодушно наблюдала за происходящим.

Мать прошла в конец вагона. Розалинда сдалапозиции. Ей пришлось подняться и выйти.

И вот теперь, когда мать, повалившись на травув парке, рыдала и грозила утопиться, Розалинда утешала ее, умоляла не делатьэтого.

Мальчишки-матросы спрашивали, что случилось,кем приходится мне эта странная женщина и почему она так рыдает, предлагалипомощь.

Я отказалась. Я не нуждалась в их помощи! Мнене нравилось то, как они смотрели на меня. Мне было всего тринадцать. Я незнала, что им нужно. Я не понимала, почему они обступили меня со всех сторон –меня и двух малышек. А мать чуть поодаль лежала на боку, и ее плечи тряслись. Яслышала, как она всхлипывает. У нее был тихий прелестный голос. Наконец больпостепенно начала угасать, хотя при воспоминании о том, как Розалиндапопыталась остаться в трамвае, о том, что мать напилась и хотела умереть, аотец все же выставил всех нас из дома, на душе еще скребли кошки.

– Отдай! – бушевал он. – Отдаймне скрипку!

Так отчего же он ее не возьмет? Я не знала. Ине хотела знать.