Книга Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе - Дмитрий Львович Быков

любому поводу, и один такой болезненный припадок Шварц вспоминает: зимой (видимо, 1938 года), в лютый холод, под режущим ветром при таком же режущем, страшном солнце, – и он мчится домой, терзаемый жуткими подозрениями. Это где-то в Сестрорецке или около того. Шварц, видимо, не понимал тогда – поскольку в подобные эпохи люди не видят себя со стороны, как во время душевной болезни, – что случилась с ним вещь объяснимая и даже распространенная: проекция родины на семью. Почва из-под ног уходит, и кажется, что изменяет тебе не родина, которую ты знаешь, с которой ты с рождения, а жена. Это и в литературе описано. Фазиль Искандер, спасаясь от припадка, описал его в “Морском скорпионе”: вдруг кажется, что в твой мир вторглась чуждая сила и что эта сила – измена; грубо говоря, у тебя отнимают самое родное, и отнимают нагло, пользуясь правом сильного. Об этом же, скажем, “Берендеев лес” Нагибина и “Портрет жены художника”, фильм по его мотивам, по великолепному сценарию Рязанцевой; и всегда кажется, что основания для ревности есть. А их нет. Так Пастернак чуть не сошел с ума (и ненадолго, может быть, действительно сошел) в 1935 году, когда начинает безумно ревновать Зинаиду Николаевну к ее прошлому. А уж у Шварца-то для ревности вовсе не было никаких оснований. Это была какая-то попытка спрятаться от самого страшного, потому что, если ты вообще вдруг понимаешь, что не там родился, – это более ужасное осознание, чем семейная измена. Чехов правильно написал: “Если жена тебе изменила, то радуйся, что она изменила тебе, а не отечеству”.

И только война сняла этот невроз, разрядив – или, точней, загнав вглубь – предвоенную панику и все страхи террора. Нагрянуло нечто более ужасное и тотальное, чем террор, коснувшееся уже всех без исключения. А Шварц был устроен как Пастернак: когда катастрофа случалась, он испытывал облегчение, почти радость. Можно не ждать, все уже случилось! И во время блокады ему было не так страшно, как во время террора, потому что во время террора люди вокруг становились нелюдями, а во время блокады, наоборот, людьми. (Хотя всякое бывало, и людоедство было, но речь – о тенденции.) Террор расчеловечивал, а война очеловечила. И никогда Катерина Ивановна не была такой деятельной, энергичной и сильной, как во время войны. Сначала они с мужем оба долго отказывались от эвакуации, и в этом было между ними полное согласие. Потом, когда 9 декабря 1941 года они на американском “дугласе” все-таки вылетели из окруженного города и к Новому году оказались в Кирове, она налаживала мучительный эвакуационный быт (их еще и обокрали в первую же ночь), и оба они пытались в обычной своей сказочной манере во всем найти плюсы: да, вся комната выморожена, лед толстым слоем нарос на стенах и на пороге, зато все щели этим льдом законопачены и не дует! Потом, в марте 1942 года, из Ленинграда по Дороге жизни вывезли семью Заболоцкого, который в это время уже четвертый год как был в лагере на Дальнем Востоке и несколько раз спасся от неминуемой, казалось бы, смерти. Шварцы взяли Заболоцких – Катерину Васильевну, детей Наташу и Никиту – к себе, Никита заболел скарлатиной, и Шварц умудрился от него заразиться! Вот что значит быть детским писателем, говорил он гордо: скарлатина в сорок пять лет! И все это время его Катя была сильна и неутомима: вечно болевшая в Ленинграде, не захворала ни разу, никогда ни на что не пожаловалась, ни на холод, ни на грязь; она была, кажется, единственным человеком, который полюбил его кировскую пьесу “Одна ночь”, – в Москве ее запретили, и даже режиссеру Театра комедии Николаю Акимову, всегдашнему другу и первому читателю Шварца, она показалась скучной. Между тем из всех его сказок эта реалистическая вроде бы вещь – самая сказочная.

3

Именно после встречи с Заболоцким – уже в 1955 году, в Москве, когда уже и книга у него вышла, и был он реабилитирован, и числился в классиках, хотя только среди подлинных знатоков поэзии, – Шварц начал догадываться, что жизнь кончена. Вот что странно: в 1958 году умерли Заболоцкий, Шварц, Зощенко, годом раньше Луговской – люди, которые перенесли террор и войну, а во время оттепели стали вдруг умирать от инфарктов. Это, вероятно, не потому, что они расслабились, а потому, что как раз в 1958-м оттепель временно закончилась (дело Пастернака, да и после венгерского восстания 1956-го всё уже было понятно). Возобновилась она только в 1961-м, когда Хрущеву понадобился союз с интеллигенцией против номенклатуры; но уже в 1963 году он с интеллигенцией опять поссорился. А до этого Шварц уже не дожил.

Впрочем, ничего странного в этом нет, потому что двадцать лет чудом выживали – и не было времени задуматься. А тут задумались, и стали подниматься вопросы о смысле жизни; вот этого уже вынести было нельзя. И стало ясно, что выживать было незачем, потому что обещанное торжество добра происходит медленно и со скрипом, и если зло было абсолютное, то добро получилось половинчатое.

Вот тогда, в 1955-м, во время встречи со Шварцем, Заболоцкий сказал: “Так-то оно так, но наша жизнь уже кончена”. Вот это всё они и поняли во второй половине пятидесятых. В лютый мороз выживали, а в оттепель поняли, что – всё.

Самое интересное, что почти все в это время переживают творческий взлет – но вещи пишут трагические, как поздние стихи Заболоцкого; радости нет – есть трагедия, как в “Нобелевской премии” Пастернака. Шварц тоже пишет очень грустную вещь “Обыкновенное чудо”, но пишет ее именно о жене – она и Принцесса (это Катя в молодости), и Жена волшебника. Получается, что только эта любовь и спасительна, что только она и позволяла спастись, она и есть самое главное. Это самая печальная шварцевская пьеса, четвертый акт вообще невозможно смотреть без слез, я со всех спектаклей выходил зареванный. “Ну вот и хорошо. У меня теперь есть тайна, которую я не могла поведать даже самым близким людям. Только вам. Вот она: я люблю вас. Да, да! Правда, правда! Так люблю, что всё прощу вам. Вам всё можно. Вы хотите превратиться в медведя – хорошо. Пусть. Только не уходите. Я не могу больше пропадать тут одна. Почему вы так давно не приходили? Нет, нет, не отвечайте мне, не надо, я не спрашиваю. Если вы не приходили, значит, не могли. Я не упрекаю вас – видите, какая я стала смирная. Только не оставляйте меня”. Я уверен, Шварц сам плакал, когда сочинял.

Но чтобы так любить и так спасаться, нужен был такой человек, как Катя, которая ничего