Книга Синагога и улица - Хаим Граде

4

До русской революции Шлойме-Залман Раппопорт жил в своем имении под Витебском и был компаньоном отца Басшевы в торговле зерном. Оба они молились в одной хасидской молельне. Ходили друг к другу в гости. Первая жена Раппопорта тогда была еще жива, а их подросшие дети еще вели себя по-еврейски. Басшева с почтением смотрела на отцовского компаньона. Тот, со своей стороны, относился к ней как к любимой племяннице. Шлойме-Залман Раппопорт охотно беседовал с ней, не переставая при этом удивляться, что столь юная девушка так бледна, будто постоянно чем-то напугана. Ее родители беспокоились, как бы дочь не засиделась в девках. Вместо того чтобы гулять с подругами, она постоянно сидела дома. После смерти первой жены Раппопорт стал заходить в дом компаньона еще чаще и всегда предлагал какие-нибудь новые проекты. Он рассказывал о хозяйстве, которое ему приходилось вести теперь одному, и все время смотрел на Басшеву. Ее родители не ожидали, что вдовец будет свататься к их дочери и что она согласится на этот брак. Однако, когда это случилось, возражать не стали. Шлойме-Залман был тогда еще владельцем крупных сельскохозяйственных имений и богатым торговцем, щедро жертвовавшим на благотворительность. Он пользовался уважением среди евреев и у русского начальства. Хотя ему было уже за пятьдесят и дети его выросли, он был еще полон здоровья и энергии, в то время как юная Басшева выглядела полуувядшим цветком. Она нуждалась в мудром, опытном муже, который мог бы относиться к ней как отец. После свадьбы Басшева расцвела за широкими плечами супруга. Она являлась для него утешением и поддержкой в его конфликтах с сыновьями от первого брака с тех пор, как они стали революционерами. Басшева стала ему еще большей опорой, когда они были вынуждены бежать из Витебска в Вильну и ему пришлось начинать все сначала. Постепенно он снова стал состоятельным торговцем, хотя уже не таким богатым, как раньше. Во всех трудностях жена поддерживала его. Она следовала за ним и выполняла его желания — в ведении хозяйства, в воспитании детей, даже в одежде. Шлойме-Залману приходилось заставлять ее купить себе пальто, пошить платье, надеть новую шляпку. Сама она этого не делала, как будто они не могли себе ничего позволить.

Дети тоже считались только с отцом. С матерью Асна была капризной и нетерпеливой еще в детстве; издевательски-холодной и жесткой — когда подросла. Асну раздражало, что мать такая трепетная, такая богобоязненная, такая несовременная, что отцу приходится давать ей указание одеваться в соответствии с модой. Басшева, со своей стороны, удивлялась, что муж не понимает дочери. Он думает, что она деликатная и стыдливая, а она на самом деле злая и упрямая. Она не дружит с соседскими девушками из заносчивости, а не потому, что такая богобоязненная скромница, как думает отец. Однако, когда Шлойме-Залман заболел, Басшева показала, что она сильнее и выносливее Асны. Сперва страх за жизнь больного, а потом траур по нему сблизили мать и дочь на какое-то время. Позднее уже Асна стала проявлять упрямство и нетерпение. Но Басшева тоже больше не хотела молчать. Дочка заявляла, что хочет поступить в магазин продавщицей или кассиршей. Мать отвечала, что если Асна может работать в чужом магазине, то почему бы ей не помочь проверить оставшиеся от отца счета?

— Это ты можешь сама сделать, — злилась дочь, но так тихо, чтобы даже стены не услыхали, что в доме ссора. — Может быть, ты хочешь, чтобы я, как ты, ходила с сумочкой, набитой расписками, и требовала с рыночных торговцев старые долги?

— Тому, чтобы выйти замуж за богобоязненного и ученого молодого человека, как желал твой отец, это не помешает, — отвечала мать.

Асна резко выдохнула носом горячий воздух, закусила губу и ничего не ответила.

На следующий день Басшева снова ходила от одного должника к другому. От жары ее волосы слиплись, лицо вспотело. В ушах застрял уличный шум. Она ощущала песок на губах и сухость в горле от объяснений с торговцами. Те же самые торговцы зерном, которые проявляли к ее мужу такое уважение, не находили для нее времени и кричали, что Шлойме-Залман Раппопорт записывал у себя больше, чем они остались ему должны. В еще большей зависимости она оказалась от тех должников, которые ничего не отрицали, а спокойно отвечали, что сейчас им нечем заплатить. Если госпожа Раппопорт не хочет ждать, она может подать на них жалобу в суд и послать к ним пристава. После такого ответа Басшева выходила на улицу, и все у нее крутилось перед глазами, как будто она сама была столбом сухой пыли.

Тем временем она не переставала думать о детях. Басшева знала, что Асна встречается с парнем, приятелем Гавриэла. Этот парень, наверное, и подал Асне мысль пойти работать в магазин, чтобы мать не могла ей указывать, как жить. А что будет с Габиком? С каждым днем в нем нарастает злость на отца, заставившего его целиком посвятить себя изучению Торы. Она должна знать, чего ради она мучается. Учит ли он на самом деле Тору? Она обязательно должна поговорить сего ребе.

На углу улицы Страшуна и Завальной в жаркий летний день было шумно от прохожих и от торговли, но в легком сумраке лавки реб Аврома-Абы Зеликмана за полуприкрытыми ставнями царила тишина. Вошедшая внутрь Басшева не нашла там покупателей. Разведенный раввин стоял за прилавком и смотрел в святую книгу. Увидев, что он даже не поднимает взгляда от страницы, она подошла ближе, поздоровалась и напомнила ему, что она мать Гавриэла Раппопорта. Реб Авром-Аба любезно покивал головой в знак того, что узнает ее. Басшева заговорила громче, чем обычно, и даже воскликнула с сердечной болью:

— Я зашла к вам, ребе, узнать, как учится мой сын. Если он не учится, то жаль времени. Тогда он должен подумать о чем-то практическом, что ему делать в жизни.

— У вашего сына редкостная голова. Он — илуй, и его времени вам не должно быть жалко, даже если однажды он бросит учение. Каждый день, пока он продолжает изучать Тору, — это выигрыш.

Хотя на чужую женщину смотреть нельзя, богобоязненный лавочник смотрел Басшеве прямо в глаза, и в морщинках на его лице прятались доброта и сочувствие судьбе вдовы. Поняв по ее виду, что она устала, он вышел из-за прилавка со стулом в руках и стоял над ней до тех пор, пока она не присела на этот стул. Реб Авром-Аба вернулся на свое место, вытащил с нижней полки большую бухгалтерскую книгу и листал ее, пока не нашел то, что он искал, и тогда начал ворчать с напевом, как будто читал Гемору: он остался должен ее покойному мужу тридцать четыре злотых и сорок грошей. Срок выплаты долга — 25 тамуза. Но раз у него есть деньги, а она как раз зашла в его лавку, он заплатит сразу же.

— Не может быть! — воскликнула Басшева и, как будто испугавшись собственного голоса, с виноватым лицом, словно обвиняя ребе в том, что он говорит неправду, начала бормотать, что ее муж имел обыкновение все записывать. Однако она не нашла в бухгалтерских книгах и ни в каких бумагах ни намека на то, что ребе был что-то должен.

— Реб Шлойме-Залман не записал, потому что знал, что я записываю. Этого было достаточно, — улыбнулся реб Авром-Аба и рассказал, что товар он покупал у ее мужа почти год назад. — Половину я заплатил сразу же при покупке, а выплату долга за вторую половину попросил отложить надолго, до конца тамуза, если не смогу заплатить раньше. Вы можете сами посмотреть, что у меня записано.