Книга Мера моря. Пассажи памяти - Ильма Ракуза
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И потом – через сколько дней? – неизбежное прощание. До скорого, кричу я Яну уже на перроне. Toi, toi, toi – и ahoj. Поезд отходит.
21 августа на пражскую мостовую въезжают советские танки. Почти сотня чешских и словацких солдат будет убито, и около пятидесяти со стороны интервентов. Мечта раздавлена. И словно цена и так недостаточно высока, Дубчека и его сторонников вывозят в Москву, где принуждают подписать протокол о завершении реформ и о постоянном пребывании в Чехословакии советских войск. Несколько месяцев спустя, в январе 1969 года, Ян Палах попытался самосожжением положить конец охватывающей все летаргии. У него нашлись последователи и почитатели, но ход вещей изменить он не смог. Отстранение Дубчека от власти, аннулирование всех реформ, возвращение цензуры, удаление непокорных политиков. Дубчек оказывается сотрудником лесничества в отдаленном уголке Словакии, другие в тюрьме. Густав Гусак правит железной рукой. Осенью 1969 года граница на замке. Finita la storia.
А что же Ян? Он долго тянуть не стал. Пока не поздно, бежал вместе с братом в Швейцарию. Но его сияние ушло, осталось где-то там, в Старом городе мая 1968 года. Я не могла его утешить, не могла восполнить потери. Что было, то прошло. Так мы разошлись.
Когда я в семидесятые годы возвращаюсь в ЧССР, это уже другая страна. Меня начинает трясти еще на границе. Но, не считаясь ни с чем, я иду на риск и провожу в ботинках договоры на издание книг писателей-диссидентов, встречаюсь с противниками режима. Луч света в это мрачное время: прогулка с Яном Скацелом по старому еврейскому кладбищу Микулова. Покосившиеся, траченные временем могильные плиты среди высокой, по колено, травы. И кустистые брови Скацела, они двигаются то вверх, то вниз. Я называю его «праведником Моравии», заядлым поэтом-курильщиком, охрипшим молчальником. Из-за того, что он подписал «Хартию», его запретили печатать. Но он пишет. «Десятки маленьких солнц катятся в траву над могилой Симона и Ревекки. И ветру дается имя Яромир».
Короля-чудилу Грабала я встречаю много лет спустя в его излюбленном заведении «У золотого тигра», в окружении завсегдатаев, пожилых мужчин с раскрасневшимися лицами и внушительными животами. Пивные кружки пустеют и наполняются, разговор вертится вокруг искусства, официантов, болезней, кампаний. Ругаются, смеются, поддразнивают друг друга. Грабал главенствует за столом как Иисус на Тайной Вечере. А точнее: он среди свиты. Женщинам в «заднюю комнату» (комнату Грабала) вход запрещен. Мне оказана честь, и я быстро исчезаю. Будьте здоровы, маэстро.
Это был последний раз.
Вчера американцы отмечали пятую годовщину своего вторжения в Ирак. (Не повод для праздника, for sure). Сейчас начало весны, в Иране начинается Новый год (Новруз), здесь страстная пятница. Холодный день. Снег кружится хлопьями и падает на цветочные почки кустов, деревьев, на маленькие цветки в траве, ветер вихрем взметает сугроб, так что у меня кружится голова. Девятый час наступил, вопль: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?», одинокие удары колокола, затем ветер вновь свищет вокруг дома, я слышу, как дрожат листы…
«Подожди немного,
Отдохнешь и ты».
Немного – это сколько? Какое Воскресение?
«Обугленный, нелепый шар совершает поворот во мрак», – говорит Венцлова. И: «Наш удел – лишь загадки, терпение, хлеб и вино».
Шесть часов, самолеты заходят на посадку. Полная луна где-то за слоями облаков. Подожди немного. Подожди.
Мысли о прошлом. Гравитация памяти не знает удержу. Это было тогда, там, ну ты помнишь, ах да. Сколько лет назад? Тридцать? Сорок? Боже мой. Как с детской горки скатываются мысли в глубину времени, на целые десятилетия назад. И стоп. Год 1969.
Визу в Ленинград я получаю всего за день до намеченного отъезда. Сижу на полусобранных чемоданах, в неизвестности до последней минуты. Значит, ехать, и немедленно. Однажды я уже ездила с двумя тяжелыми чемоданами, в Париж. А теперь мне предстоит отправиться в далекий, негостеприимный Советский Союз, в северный Ленинград, на целый учебный год. И приключения начинаются вместе с путешествием. Я сажусь в поезд.
До Вены я знаю каждую остановку, в поезде я как в домике, в норке, в которой так уютно засыпать. Я просыпаю осенние леса, убранные поля, среди бела дня. Измученная предчувствием радости или тревог? На Западном вокзале меня ждет тетя Мария, чтобы – согревая, оберегая – проводить до мрачного Южного вокзала. Ешь, детка, и: как ты отважилась! Она не спрашивает, куда меня черти несут, она кормит меня погачами и штруделем, дает с собой в дорогу еды на троих и машет упорно, отчаянно, когда мой ночной поезд трогается в сторону Варшавы. Ну, все, поехали. В купе пахнет спиртным и дезинфекцией, проводник хмуро укладывает мой багаж. Уже скоро вокруг меня многие начинают храпеть, и когда, наконец, в сон готова провалиться и я, двери распахивают таможенники, кричат и машут фонариками. Пугающий образ таможенников возникает в утренних сумерках вновь, мы пересекаем чехословацко-польскую границу. Долгое всматривание в мой красно-белый паспорт. Похоже, мне не рады. А в купе между тем пахнет потом и еще чем-то кислым, может быть, бурым углем. На рассвете мы проезжаем пустынные промышленные районы. Все молчат и предпочитают еще немного вздремнуть. Потом появляется чесночная колбаса, кофе и шнапс. Не для себя, нет, я достаю из провианта от тети Марии яблоки и хлеб с сыром. Для остальных. Так проходит тягучее время, под стук колес.
Когда ландшафт выравнивается, Варшава уже близко. Варшава, мой польский перевалочный пункт. Здесь я провожу полдня, ночь и еще полдня.
Отель «Бристоль» – это здание в стиле модерн, со старым лифтом, обилием мрамора, зеркал и орнамента, в прошлом собственность пианиста Игнация Яна Падеревского, ныне украшенная на социалистический лад. Образцово-показательное учреждение. Я балую себя отдельной комнатой, чистой постелью, комфортом ванны. Прежде чем путешествие продолжится еще и еще.
В церквях горят свечи, стоят на коленях люди, вполголоса бормоча молитвы. Какое-то тепло исходит из атмосферы, в то время как воздух на улице холодный и колючий. Я здесь впервые, никого не знаю. Брожу по вновь отстроенному Старому городу, спасаюсь бегством от широких уличных просек с их роскошными сталинскими постройками. Все говорит о том, как все было и чего уже нет. Виновата война, война и еще раз война. Лучше поспать, чем бродить в этих декорациях. Варшава – отнюдь не Феникс, восставший из пепла.
Лифт потряхивает, и мучительны сновидения, которые заставляют меня дрожать (был ли «Бристоль» в лапах гестапо?). Я выхожу в обед, еду на вокзал и сажусь в московский экспресс.
Бывает ли нарастание чужеродности? Облака тут ни при чем, но поезд с его потертыми плюшевыми диванами оказывается еще более «восточным». Ландшафт бежит на восток, тут и там коровы, хаты, унылые колокольни. И поля, раскинутые как платки. Картинки бегут сквозь меня и исчезают бесследно. Монотонно приближается вечер. Тонет в ночи. Как раз, когда мы прибываем в Брест.
