Книга Путешествие в Сибирь 1845—1849 - Матиас Александр Кастрен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Угостив самоедов водкой, я поехал дальше и тем же днем прибыл в зимовье Толстый Нос, находящееся между 71° и 72°северной широты. Это зимовье составляют четыре избы, одна хуже другой, в настоящее время совершенно занесенные снегом. Внутри так скверно, что по стенам то течет вода, то превращается в иней; ледяной ветер дует в щели стен и гнилого пола. Во время же топки, производимой обыкновенно ночью, подвергаешься опасности или задохнуться от дыма, или простудиться от холодного воздуха, врывающегося в отворенную дверь. Видя, что во всяком случае невозможно работать при дневном свете, едва-едва пробивавшемся сквозь лед, заменявший стекла в окнах, и велел закрыть сии последние ставнями и живу в вечном мраке, проводя большую часть дня по древнему финскому обычаю у печки.
Кстати, о мраке надо вам сказать, что с половины ноября (стар. стил.) солнце исчезло и с этого времени дает о себе знать только слабой краснотой на горизонте. Зато даже и в самый полдень можно видеть, как гуляет по небосклону месяц — бледный н мрачный. В течение дня тундра облекается большей частью в серый туман, с наступлением вечера туман исчезает, и месяц, звезды и вспыхивающее северное сияние обливают необозримые снежные поля каким-то дивным волшебным блеском. Бедным странам Севера свет дается собственно ночью, потому что так называемый дневной свет, по крайней мере, в Толстом Носе, такого мистического свойства, что, глядя на него, я всегда вспоминал пророчество о страшном суде.
Сим оканчиваю я это донесение, извиняя скудное содержание его тем, что оно писано невдалеке от берегов Ледовитого океана.
Письма
I
Асессору Раббе. Туруханск, 28 нюня (10 июля) 1846 г.
Мне пришло в голову это послание в виде вступления рассказом о зырянском крестьянине Кирилле Григорьевиче Ротчеве, с которым я познакомился несколько лет тому назад в деревне Ижме. Кирилл Григорьевич был одним из почтеннейших лиц в деревне; честный, правдивый, набожный человек, хоть и не очень богатый, однако ж все-таки владелец небольшого кожевенного завода. Так как он был известен своей строгой честностью, то волость и выбрала его головою. Под его начальством служил старшиной старинный, испытанный друг его — человек такого же образа мыслей и характера, как и сам Кирилл, но гораздо богатейший его. Случилось однажды, что Кирилл, пустившись в какую-то смелую спекуляцию, запутался в своих делах до того, что никоим образом не мог бы выпутаться с честью, если бы друг его, старшина, не поспешил ему на помощь и не выручил его из беды ссудой довольно значительной суммы. Вскоре после этого оба друга, разговаривая дружески, шли вместе в свое присутствие. По дороге Кирилл заметил поленницу дров, складенную противузаконно на опасном, в случае пожара, месте. Он поручил своему сослуживцу распорядиться очисткой этого места и, наказав, чтобы он непременно в тот же день, еще до наступления вечера, явился с формальным донесением об исполнении этого поручения, пошел в присутствие. Но день прошел, а о старшине ни слуху, ни духу. Тогда голова послал за ним своих рассыльных, и когда по допросу оказалось, что старшина не явился с донесением по забывчивости и нерадению, он велел на точном основании закона посадить его на три дня под арест. Когда арестованный отсидел свой срок, голова поспешил к своему другу и, обняв его, со слезами произнес слова, которые послужили мне поводом к этому введению, а именно: «Дружба дружбой, а служба службой». С первого взгляда, пожалуй, покажется, что в пользу дружбы Кирилл мог бы на этот раз и послабить несколько свою ревность к службе, но если принять в соображение, что он действовал по крайнему своему разумению и с убеждением, то, конечно, никто не решится порицать его поступок. Так и я, касательно своей собственной особы, надеюсь, что ни ты и никто из друзей моих не сочтет охлаждением с моей стороны, если я, обремененный множеством дела, на сей раз освобожу себя от дружеской обязанности отдать вам отчет о неважных похождениях, испытанных мною на пути из Енисейска в пустынный Туруханск. Я окружен здесь самоедами со всех концов света, которые отнимают у меня все время и не дают мне заняться никаким другим делом. Они стеклись сюда из дальних стран для того, чтобы внести свои подати, сделать кое-какие небольшие закупки и попьянствовать. А тут их ни с того ни с сего запирают с совершенно трезвым человеком и заставляют склонять и спрягать. Само собой разумеется, что они энергически протестуют против такого насилия и, между прочим, поставляют на вид, что если их не отпустят немедленно, то им с женами и детьми придется зимой умирать с голоду. Жалкая наружность сетующих служит самым убедительным доказательством, что опасения их не лишены основания. Вонючие, полу-вытертые, висящие лохмотьями шубы, желтизна лиц, глубоко ввалившиеся глаза, сильно выдающиеся скулы — все показывает, что несчастные эти создания ведут страшную борьбу с голодом и нуждой. Если к этому принять еще в соображение, что лето — настоящее жатвенное время их, то действительно было бы в высшей степени несправедливо отвлекать их от их промыслов и занятий для какой бы то ни было цели, и потому я скорее решусь провиниться перед дружбой, нежели увеличивать бедствия этих несчастных, и тем более что в этой сутолоке я едва успеваю справляться со множеством возложенных на меня научных поручений.
Кроме русских и ссыльных разных наций, по дороге от Енисейска до Туруханска встречаются еще тунгусы, самоеды и енисейские остяки. Тунгусы — красивый, нарядный и щеголеватый народ, их по справедливости можно было бы назвать дворянством Сибири. Они придумывают возможные способы и средства к украшению своей наружности, содержат себя довольно чисто и опрятно, расчесывают и приглаживают свои
