Книга Путешествие в Сибирь 1845—1849 - Матиас Александр Кастрен

самого отбытия юраков с Енисея. В Хантайке я был приятно изумлен избой с порядочной печью и с большими, хотя и не совсем целыми стеклами в окнах. Вместо черного и противного рыбьего жира (Varka), которым в случае недостатка собственных припасов приходится питаться в Плахине, Игарском и друг., в Хантайке подает вам хозяйка горшок чистого молока. Кроме того, Хантайка может похвалиться и прекрасной природой, особливо по небольшому ручью, впадающему здесь в Енисей: путешественник не будет раскаиваться, если потрудится пройти несколько верст вверх по неровным берегам его. Тут он должен проститься с рощами, лугами, с зеленью и цветами, потому что следующая затем прогулка его будет, может быть, по тундрам Дудинки, а что он здесь откроет, кроме трясин, мшистых холмов и ракитника, этого я не успел еще открыть и в продолжение моего трехмесячного пребывания на самом месте.

* * *

Толстый Нос, 25 ноября (7 декабря) 1846 г.

16 ноября приехали в Дудинку несколько долганов[147], уговорившихся со мною свезти меня на своих оленях в Толстый Нос. Один из них был христианин и сильно удивил меня, став перед отъездом на колени перед образом Божьей Матери и произнесши длинную молитву о моем благоденствии. Затем меня усадили в так называемый балок — сани, покрытые оленьими шкурами и похожие на продолговатый ящик. Мы оставили Дудинку в 10 часов утра, и, когда, проехав 60 верст, я вылез через узкое боковое отверстие из моего ящика, петух прокричал в последний раз в Замыловой. Это зимовье, подобно многим другим, находящимся ниже Дудинки, состояло из одной только маленькой избы, принадлежавшей, как сказывали, какому-то енисейскому купцу. В настоящее время в нем жили семидесятилетняя старуха и мужчина, который, как только я взошел в избу, бросился мне в ноги и в самых униженных выражениях извинялся в том, что он, будучи русского происхождения, родился, однако ж, по ту сторону тундры. Но так как, по-моему, это было скорее достоинство, чем недостаток, то я и угостил его водкой и заставил рассказать мне все, что он знал о нравах и обычаях своей родины — Хатанги. Во время его рассказов изба наполнялась карасинскими самоедами, которые, узнав от долганов о моем скором прибытии, ждали меня в зимовье несколько уже времени, чтоб передать мне, по выражению князя их, «свое горе». Испросив позволение сесть на пол и закурить трубки, они начали мне жаловаться на смотрителя магазинов Толстого Носа, грозившего послать всех енисейских самоедов на золотые прииски, чтобы они там заработали муку, за которую должны казне несколько уже лет. Убежденные, что неволя и тяжкая работа на приисках уморят их преждевременно, они решились «лучше умертвить друг друга, чтоб по крайней мере лечь в стране отцов своих». И уверяли, что они непременно исполнят это ужасное решение, как только удостоверятся от меня, что казак грозил им не от себя, а по распоряжению и приказанию высшего начальства. Утверждать, что угрозы магазинного смотрителя решительный вздор, я, разумеется, не мог; несмотря на то, при помощи водки и ласковых слов мне все-таки удалось, однако ж, успокоить самоедов настолько, что они не только оставили прежнее отчаянное намерение, но и поднесли мне несколько песцов в знак того, что они довольны высшим начальством.

В радости, что так хорошо удалось покончить это дело, я отправился в следующее утро далее, не спав всю ночь. Неприятность езды, лежа подобно трупу в узком и темном ящике, заставили меня пересесть в простые сани, за что и был наказан отморозом ножных и ручных пальцев и некоторых частей лица. Открыв эту беду в следующем зимовье, я возвратился в мою темницу, в которой и пролежал всю остальную часть дня. Поздно вечером привезли меня, промерзшего, в Зелякинское зимовье, состоящее из трех бедных хижин. В одной из них жила молодая женщина, обратившая на себя мое внимание и обращением, и тонкой, хотя уже изношенной, одеждой. Засим последовала длинная исповедь, сопровождаемая стонами и слезами, заключавшая в себе печальное опровержение философии брака Сары Видебек. Эта философия преобразовала сначала нашу молодую грешницу из бедной рабы в знатную даму, а потом повергла ее в бездну такой нищеты, что она на коленях должна была молить меня, чтоб я хоть чем-нибудь помог ей защитить юную жизнь ее от морозных ветров моря. Я дал несчастной, сколько мог, и обещал употребить все мои старания для смягчения ее жалкой участи.

Из Зелякиной я выехал в тот же вечер и к утру прибыл в зимовье Казацкое. Напившись чаю, позавтракавши и по-обогревшись у огня, я велел прибить несколько оленьих шкур к мокрой стене, рассчитывая отдохнуть здесь несколько часов, чтоб восстановить силы, изнуренные морозом, голодом и ночным бдением. Но только что я закрыл глаза, как вошли в избу два самоеда и развлекли меня престранным торгом. У одного из них были сын и дочь, почти взрослые» у другого — взрослый сын и дочь пяти лет. Родители решили, дружески поменявшись девочками, женить на них сыновей своих, но тот, у которого была взрослая дочь, требовал от отца малолетней девочки придачи, и из-за этого поднялся горячий и упорный спор. Долго торговались они и наконец положили на том, что отец пятилетней девочки вознаградит отца взрослой десятью оленями.

По окончании этой сделки я оставил Казацкое и в следующем зимовье нашел избу, наполненную енисейскими самоедами. «Что значит это самоедское переселение?» — спросил я человека в порыжелом княжеском кафтане, и вот что ответил он мне: «Мы целое лето жили на тундрах, ловили рыбу, диких оленей, лисиц и пр., а так как теперь настала зима и мы не можем переносить страшного холода на морском берегу, то и идем в лес, который защитит, по крайней мере, от вьюг и метелей. Наши летние юрты мы разбиваем, — продолжал князь, — на Пясинских тундрах, по реке Туре, а зимой живем поблизости Лузина зимовья, куда относим и наши подати. По этой реке, впадающей в Пясину, кроме енисейских самоедов[148], живет еще один род из племени тавги. Два другие рода тавги[149] живут по самой Пясине, а по Таймуру — не менее пяти родов того же племени.

Нас три рода, или орды: хантайская (Самату), карасинская (Мунганжи или Могаджи) и приписанная к городу, или подгородная (Баи). Из этих родов Пясинские тундры посещаются в значительном числе только карасинс-кими самоедами. Вся орда Баи и большая часть хантайских самоедов — рыбаки, живущие и лето, и зиму по Енисею». Сообщив мне все это,