Книга Связь времен. Записки благодарного. В Новом Свете - Игорь Ефимов

На счастье, у Езерской сохранилась магнитофонная запись интервью с Шемякиным, взятого ещё в 1982 году, где он объясняет, как оказался с семьёй (отец — осетин, мать — русская) в Восточной Германии, где офицер Шемякин-старший служил комендантом оккупированного городка, и говорит следующее: «У меня не было детства. Кровавое месиво. Пьяные дебоши отца, крушившего кавалерийской шашкой всё вокруг, — вот всё, что я помню. Детство началось в отрочестве, когда родители развелись, и я с матерью вернулся в Россию»[59].

По поводу второго «пункта обвинения» можно было сказать — спросить — только одно: «Так вы считаете, что сообщение — пусть даже ошибочное — о солидарности с такими людьми, как Василий Аксёнов, Владимир Буковский, Александр Зиновьев, Юрий Любимов, Владимир Максимов, Эрнст Неизвестный и другими участниками “Письма десяти”, покрывает человека несмываемым позором?»

Но нелепость предъявленных обвинений не принесла мне облегчения. Ибо двенадцать лет жизни в Америке меня кое-чему научили. Я уже знал, что влиятельный адвокат может так повернуть любое дело, что добьётся победы для своего нанимателя мыслимыми или немыслимыми трюками. И если мощная нью-йоркская фирма «Маллой, Констан, Хагер и Фишер» взялась вести дело «оклеветанного» художника, она сделает всё возможное, чтобы виновные понесли суровое наказание.

Потянулись тягостные дни. Испуганная Езерская наняла русского адвоката Дранова, потому что английский язык был у неё явно недостаточным для судебных баталий. Я решил отбиваться в одиночку, выступать в роли defendant pro se («ответчик за себя»). Писал какие-то бумаги и запросы, ездил в здание Федерального суда в Нью-Йорке ставить какие-то подписи. Оказалось, нелепо задранная сумма компенсации была необходима адвокатам для того, чтобы живущий в штате Нью-Йорк Шемякин мог предъявить гражданский иск живущему в штате Нью-Джерси Ефимову — так сказать, «цена пересечения границы».

Судебная контора, занимавшаяся бедняками pro se, находилась в тесном подвальном помещении. Клерк заставил ответчика ждать минут пятнадцать у барьера.

Вдобавок у моих очков отломалась дужка. Я выпросил у клерка скрепку, но потом понял, что чинить очки, не имея очков на носу, не смогу. Пришлось, заполняя бланки, держать очки у глаз, как лорнет.

Трагикомизм ситуации усугублялся тем, что до эмиграции мы были знакомы в Ленинграде с Шемякиным. Посещали его в бедной комнате-мастерской в те дни, когда им интересовались только кагэбэшники и психиатры. На последние инженерные деньги купили у него картину (она до сих пор у нас). Благодарный Шемякин тогда был очень дружелюбен, подарил Марине несколько своих иллюстраций к Достоевскому. Что должно было случиться, чтобы двадцать пять лет спустя прославленный богач-художник решил отравить нам жизнь? Загадка.

Наконец настал день суда. Судья Кеннет Конбой был явно чем-то сильно недоволен. «Где ваш клиент?» — спросил он шемякинского адвоката. «К сожалению, он не здоров и приехать не сможет». — «Я даю вам час времени. Позвоните ему и скажите, что суд требует его присутствия». Испуганный адвокат побежал звонить. Час прошёл, Шемякин не появился. Суд начался без него.

Шемякинский адвокат изложил суть иска. Судья слушал его с саркастической миной, часто перебивал репликами «неужели?», «вы это серьёзно?», «с каких это пор?». Потом выяснилось, что ярость судьи объяснялась просто: он чувствовал себя гнусно обманутым. Фирма, нанятая Шемякиным, уверила его, что судьба оклеветанного художника висит на волоске, что нужно срочно спасать его от наветов злых врагов и поэтому необходимо провести судебное заседание в срочном порядке, отложив все прочие запланированные дела. Но когда Кеннет Конбой вчитался в материалы иска, он быстро понял вздорность и безосновательность обвинений.

Инкриминируемые куски из книги Езерской лежали перед судьёй, переведённые на английский. Судья спросил у меня, адекватен ли перевод. Я признал, что перевод точно передаёт смысл русского оригинала. Тогда судья усадил меня в свидетельское кресло, велел присягнуть, что буду говорить только правду, и начал задавать вопросы, которые должен был бы задавать мой адвокат, если бы он у меня был. Допрос ответчика длился часа два-три. Судью Конбоя интересовало всё: как живёт русская интеллигенция в изгнании? Где люди встречаются? Если происходит сбор подписей под письмом, должен ли человек приехать в указанное место и подписаться или это делается по телефону? Как отбираются рукописи для публикации? Как реагировало советское правительство на «Письмо десяти»? И так далее.

Потом вопросы стал задавать адвокат Шемякина. Большинство их звучало как патетическая мольба: «Неужели вы не чувствуете, какую тень бросает на репутацию художника процитированное заявление? Неужели не видите, как оно может быть интерпретировано неинформированным читателем?» — «Нет. Не вижу. Даже в микроскоп никто не разглядит ничего порочащего или обидного», — говорил жестокий ответчик.

После перерыва судья Конбой огласил своё заключение. Он не только отверг иск, предъявленный фирмой «Маллой, Констан, Хагер и Фишер», но и применил так называемое «Правило 11» и наказал их штрафом в десять тысяч за необоснованный иск.

Те подали апелляцию. Верховный суд штата Нью-Йорк добавил к штрафу ещё две с половиной тысячи. Но, видимо, Шемякин заверил своих адвокатов, что он покроет все расходы. Облегчение ответчиков не поддавалось описанию. Штрафные деньги пошли на оплату услуг адвоката Дранова. Но когда мы попытались поместить отчёт о происшедшем в какой-нибудь из русских эмигрантских газет, ни одна не согласилась вступать в конфликт с таким богатым и непредсказуемым художником.

Друзья потом спрашивали меня: «Ну хоть приблизительно ты можешь представить себе, зачем он это проделал?» Я отшучивался так:

— Вы должны понять разницу между нами — простыми эмигрантами — и знаменитым художником Михаилом Шемякиным. Вот мы просыпаемся утром, за завтраком просматриваем газету «Нью-Йорк Таймс», ничуть не удивляемся тому, что нет никаких заметок про нас, и бежим по своим делам. Теперь представьте себе, каково Шемякину, которому перестройка дала надежду занять место главного художника всея России, каждое утро убеждаться, что в газете опять про него ни слова. С этим жить нельзя, стерпеть это невозможно. А иск на десять миллионов — это явно новость, заслуживающая упоминания.

Другого объяснения у меня до сих пор нет.

NB: Все известные нам пороки — лживость, бесчеловечность, своекорыстие, жестокость, бесстыдство, властолюбие — американские адвокаты и советские кагэбэшники объединяли под одним и тем же гордым словом: «профессионализм».

Стена трещит

В каталогах «Эрмитажа» на 1987—1991 годы появлялось всё больше произведений, написанных в России, но отвергнутых советскими редакциями: стихи Владимира Гандельсмана, Анатолия Наймана, Евгения Рейна, повести Виктории Беломлинской-Платовой и Михаила Эпштейна, солидное исследование разгрома генетики в СССР, подготовленное Валерием Сойфером. Начиналось и обратное движение: книги, изданные в «Эрмитаже», переиздавались в России. Особый успех выпал на долю маленькой повести Марины «Через не могу» — про бабушку, про Ленинградскую блокаду и про жизнь в эмиграции. Найман писал в рецензии на эту книгу: