Книга Беллинсгаузен - Евгений Федоровский

К счастью, стихия стала утихать. Так же неожиданно ослабел ветер, угнал тучи. Помпами откачали воду из закрытых палуб и трюмов. Шлюп выправился, встал на киль. Управляя рулём и малыми парусами, его удалось увести от скал, до которых оставалось не больше кабельтова...

С таким же неистовством матросы прямо в море начали исправлять израненный, избитый корабль, чинить оснастку, менять поломанный такелаж.

Утром 8 октября 1804 года «Надежда» встала на якорь при входе в залив Нагасаки. Её тут же окружили лодки с широкими парусами, расписанными разными драконами и цветами. Матросы махали руками японцам, приветствовали знаками, однако близко японцы не подплывали, на доброжелательство не отвечали.

Опять же при полном параде появился на палубе Резанов со свитой, всматривался вдаль, где, по его расчётам, должны стоять дворцы и откуда могли появиться императорские особы. Стоял час, другой, отошёл к обеду, снова поднялся на палубу. Терзался в ожидании, нервничал.

Только вечером на богато раскрашенном судне прибыли сдержанные японские чиновники. С ничего не выражавшими лицами, словно окаменев, выслушали они пространную и витиеватую речь посланника, переводимую толмачом-китайцем, отказались от угощения, пообещали доложить о русской миссии императору в Эддо, с тем и отбыли на берег, оставив Резанова в полной растерянности.

Несколько недель простоял шлюп в окружении японских судов, непонятно для чего предназначенных, — то ли для почётного эскорта, то ли неусыпной стражи. До берега было рукой подать, однако японцы сходить с корабля никому не разрешали. В конце концов губернатор объявил о распоряжении императора доставить в столицу подарки, привезённые российским посольством.

Шлюп обложили утлые джонки, на них стали сгружать дары русского царя. Резанов сильно беспокоился за сохранность огромных зеркал в тяжёлых золочёных оправах.

— Как же вы их доставите в Эддо? — донимал он расспросами толмача. — Это же невозможно! Для переноски каждого зеркала потребуется не менее шестидесяти человек!

— Для японского императора нет ничего невозможного, — следовал невозмутимый ответ. — Два года назад из Китая прислали живого слона, так носильщики на своих плечах донесли его отсюда до Эддо...

Резанов надеялся встретиться с императором, сопровождая подарки, но и этого ему не разрешили. Посланник возмутился, стал говорить, что ему обрыдло жить на корабле, он желает ходить по твёрдой земле. Словно в насмешку ему предоставили очень скромное жилище на уходящем далеко в море мысе с забранными решётками оконцами. Жилище это скорее напоминало карантинное строение для чумных. Матросам же выделили загон на каменистом берегу, где зеленело единственное дерево.

— Будет нам вместо новогодней ёлки, — невесело пошутил капитан.

— Да вы за нас не тужитесь, Иван Фёдорович, — ответил боцман. — Свой Новый год мы устроим хоть под пнём, хоть под корягой. Не привыкать.

2

В день 31 декабря 1804 года кают-компанию украсили ёлочными ветками, взятыми с Камчатки и сохранёнными в леднике, на стол выставили вазы с тропическими фруктами, русские пироги, мясные и рыбные блюда, крабов, только что сваренных в морской воде. И само собой, шампанское. Офицеры в белоснежных мундирах и эполетах, штатские в лучших сюртуках, не было только дам. Однако несколько дамских портретов-миниатюр, что считалось крайне модным и приличным, офицеры перенесли из своих кают и разместили на переборках кают-компании. Среди них позади капитанского кресла Фаддей увидел портрет красивой дамы в белокурых локонах с грудным ребёнком на руках.

— Художник изобразил мою супругу перед самым нашим отплытием, — объяснил Иван Фёдорович. — Грустно, сын-то растёт без меня.

Он поднял первый тост за родных, которые ждут их дома.

— Обычно первый выпивают за здравие государя, — кольнул Головачёв.

— До государя отсюда Новому году идти более полусуток, неудобно вперёд батьки... — отшутился Крузенштерн.

Офицеры с неприязнью поглядели на соплавателя. Его никто не любил, его сторонились, но терпели, не желая обострять отношений хотя бы в собственной среде.

— Однако вы правы, — добавил капитан. — Хотя, да будет вам известно впредь, первый тост императору, как только начнётся Новый год. Мы же пока провожаем старый.

На напольных часах, принайтованных в красном углу, большая стрелка ещё стояла на римской цифре «X».

Головачёв заёрзал на месте и больше в разговор не встревал, к удовольствию других.

— А теперь прошу меня выслушать, — Иван Фёдорович поднялся из-за стола, взял приготовленную бумагу, следом встали остальные офицеры. — «Приказ капитана шлюпа «Надежда», совершавшего плавание кругом света, объявленный декабря месяца 31-го числа года 1804-го на стоянке японского порта Нагасаки... Отданным мне повелением государя императора Александра I извещаю о присвоении мичману Фаддею Фаддеевичу Беллинсгаузену звания лейтенанта, себя зарекомендовавшего добросовестностью на службе, усердием в воспитании нижних чинов...»

— Ура! — первым крикнул Макар Иванович Ратманон, другие подхватили и потянулись с бокалами к новоиспечённому лейтенанту.

Чокаясь с Фаддеем, Крузенштерн проговорил:

— Меня, правда, произвели в лейтенанты досрочно. Довелось участвовать в Выборгском сражении со шведами. Карьера, что ни говорите, головокружительная, ведь согласно морскому регламенту отцу Отечества всякий молодой офицер в мичманах обязан был служить не менее семи лет.

— Да и из Корпуса выперли раньше времени, — весело съязвил Ратманов.

— И то верно! — оживился Иван Фёдорович. — Опять же война помогла. Офицеров повыбивали, нас с Лисянским и выпустили со званием «за мичмана». Вы, Фаддей, кажется, тогда в Корпус «рябчиком» вступали, а мы уже в шведской кампании дрались. После неё только стали законными мичманами... О, уже полночь! С Новым годом, друзья! Пусть он будет немножко полегче старого!

В часах что-то заурчало, зашипело, заворочалось — и по кают-компании покатился неспешный мелодичный звон.

Вино ударило в голову, разговорились, расчувствовались. Крузенштерн ударился в воспоминания. Очевидно, он всё за «Неву» беспокоился, ушедшую на Аляску, потому и вспоминал всё время её капитана, товарища по Морскому корпусу и дальнейшим скитаниям. Рассказывал, как ходили на британских судах в Индию, возвратились в Галифакс, оттуда попали в Нью-Йорк, знакомились с молодой республикой, привлёкшей внимание всего мира своей борьбой за независимость.

— Между прочим, нас представляли президенту Джорджу Вашингтону, — продолжал вспоминать Крузенштерн. — Мы-то поначалу надеялись увидеть надутого индюка в перьях и звёздах, а он как-то из окружения вывернулся — в сюртуке тёмном с бантиком-галстуком, точь-в-точь учитель уездной гимназии, заговорил запросто, как приятель с приятелем. О России судил по-европейски, из книг. О её возможностях и богатствах естественных, как непременном условии благоденствия любой державы, упомянул. А о храбрости и бесстрашии русских имел собственное представление. В его армии служило сотни две волонтёров-россиян. Думаю, из тех, кто с законами нашими не в ладах оказался.