Книга Треть жизни мы спим - Елизавета Александрова-Зорина

Шли первые дни декабря, но погода в последнее время сошла с ума, перепутав все месяцы, поэтому была теплой и сухой, как в октябре, будто бы хотела подарить им еще немного осени, ведь до следующей ей было точно не дожить, а ему неизвестно, может быть, тоже. Днем они сидели на скамейке в сквере за перинатальным центром, у большого незамерзшего пруда, на который вернулись утки, улетевшие было зимовать, и смотрели на воду, на ветки с оставшейся кое-где пожухлой листвой, на прогуливающихся людей, и наслаждались каждой секундой, пропуская ускользающее время через себя и чувствуя его каждой клеткой. Он брал термос с горячим чаем и шерстяной двухслойный плед, в который кутал ее, чтобы не простудилась, и они могли провести так час или даже два, если было тепло, болтали о чем-нибудь или молчали, думая о своем. К нему вернулось ощущение, что жизнь прекрасна в своей простоте, особенно если находить простое в сложном и сложное в простом, а она чувствовала, что, если жить медленно, вытягивая время осторожно, словно нейлоновый чулок, можно прожить за минуту сразу десять, а за час день или два, обманув болезнь и смерть, которые почти не оставили ей этих дней.

Каждый день на пруду появлялась старушка в длиннополом пальто и черной шляпе со старомодной вуалью, в руках у нее был пакет с крупой или крошками, которые та раскидывала перед звонкими воробьями, причитая, ребятушки, милые, кушайте, и, повернувшись к ним, сидящим на скамейке, приговаривала, они ведь всего два года живут, крошки, уж так мне их жалко, бедных, всего два года, фьють, и пролетела жизнь. Иногда старушка задерживалась, и тогда они начинали беспокоиться, все ли в порядке, ведь та стала частью их жизни, вместе со своей вуалью, шляпой, пакетом, набитым крошками или крупой, так что когда наконец появлялась, уже издали мелькая за голыми ветками деревьев, оба, переглянувшись, улыбались, а вот и наша старушонка, словно ее присутствие было хорошей приметой. Вы красивая пара, говорила та, проходя мимо них, живите долго и счастливо, милые. В пруду водились рыбы, огромные, черные, неповоротливые, так что, первый раз заметив их в воде, приняли за камни, но, чтобы убедиться, принялись швырять в них всем, что могли отыскать на берегу, и, в конце концов, попали корягой, спугнув косяк. Я бы хотела быть рыбой, вдруг сказала она, беспардонно вытирая грязные пальцы о его пальто, как всегда делала, сколько бы он ни пытался ее отучить, хотела бы плавать в воде и не думать о смерти, боли и смысле. Как обычно, чуть позже старушки приходил рыбак в одежде цвета хаки и высоких болотных сапогах, словно собирался ехать в лес, но на полпути передумал и забрел на городской пруд. Он доставал удочку, набирал в пластмассовое ведерко воду, куда бросал потом пойманную рыбешку, почему-то большая рыба не спешила попасться к нему на крючок, и очень скоро появлялся уличный рыжий кот, с облезлым хвостом и драным ухом, который терся об ноги рыбака, скармливавшего ему всю рыбешку и уходящему с пруда ни с чем. Вечерами, когда начинало темнеть, очень рано, как всегда в это время года, им встречался мужчина с маленьким радиоприемником, из которого торчала длинная, напоминавшая ус, антенна. Мужчина был глуховат, радио работало громко, и когда тот проходил мимо, медленно-медленно, подволакивая ноги, до них доносилось: как известно, ученые научились печатать на три-де-принтере донорские органы, сердце, печень, ушные раковины, и мужчина, качая головой, ворчал, что творится-то, скоро с человека ксерокопии снимать начнут, или: по словам министра, в будущем году зарплаты будут увеличены, и мужчина кричал, ага, держи карман шире, себе этот министр зарплату увеличит, чего заливаешь-то. В сквере неподалеку было небольшое кафе, даже, скорее, закусочная, с пластиковыми столами и стульями, с высокими светлыми окнами, позволяющими днем обходиться без дополнительного света, и большой барной стойкой. Внутри было холодно, чтобы не замерзнуть, они оставались в верхней одежде и заказывали чайник зеленого чая, куда он, тайком от нее, как делают все мужчины, подливал себе сладкий сорокоградусный ликер, совсем чуть-чуть, чтобы не усиливалось недержание. Иногда в кафе появлялась парочка, лет семидесяти пяти, не меньше, он седой и бледный, словно посыпанный мукой, она с яркой помадой на губах, брали красное вино, целую бутылку, и мясной шашлык, который повар жарил на мангале прямо на задворках закусочной, сидели рядом, держась за руки, и, не замечая других посетителей, словно были одни, целовались, как подростки. Какие они хорошие, шептала она, я бы хотела прожить с тобой всю жизнь и вот так, вместе состарившись, целоваться в кафе, наплевав на всех, кто вокруг, а он гадал, кто они, супруги, прожившие бок о бок лет пятьдесят и не наскучившие друг другу, вдовцы, сошедшиеся недавно на удивление детям и внукам, а может, любовники, встречающиеся здесь, в сквере, а потом расходящиеся по домам, к супругам, с которыми прожили бок о бок пятьдесят лет, чтобы на следующий день встретиться вновь.

Так, по кругу, проходили дни, отмеченные незначительными, но важными для них встречами, со старушкой, с рыбаком, с влюбленной парочкой, с мужчиной, слушающим радиоприемник, и это было их счастьем, а счастье хрупко и беззащитно. Ее болезнь развивалась скачками, на время отпуская, чтобы набраться сил, а потом набрасываясь новым ухудшением, после которого какая-нибудь способность пропадала навсегда, и вот она больше не могла ходить без палочки и есть что-то, кроме детских смесей, из-за отека легких по ночам, просыпаясь, задыхалась до тех пор, пока он не надевал ей кислородную маску, и чувствовала, как ее кожа горит на ней, словно ее облили бензином и подожгли, так что расчесывала себя до крови и слез, и следы оставались на простынях. Что такое три месяца, ничего, миг, не стоит и говорить о них, пролетают так быстро, что их и не замечаешь, и только когда в эти три месяца умещается вся твоя жизнь, а впереди уже ничего, понимаешь, как относительно время. Они оглядывались на пережитое, с того дня, как он пришел к ней в палату переодетым в санитара, и до сегодняшней ночи, когда, целуя ее в лоб, в щеки, ставшие дряблыми, наверное, оттого, что за последнее время она еще сильнее похудела, хотя казалось, что больше некуда, в шею, в стянутый, раздутый живот и ниже, называл ее любимой и единственной, а она ничего не чувствовала из-за большой дозы обезболивающих, без которых уже не могла выдержать даже часа, и думали, вот бы еще месяц или целых два, два долгих, бесконечных месяца.

В сквере гуляли беременные, лечившиеся в перинатальном центре, и мамочки с колясками, которые, наплевав на условности и прохладную погоду, расстегивали пальто и доставали грудь, чтобы покормить младенца, и она, глядя на них, представляла себя такой же, с большим животом, с младенцем на руках, с ребенком, которого могла бы водить за руку, и испытывала какое-то мучительное чувство, не зависть, а сожаление, что с ней этого ни при каких обстоятельствах не случится, так актеры жалеют о великой роли, которую никогда не суждено будет сыграть. И внезапно перестала пить мочегонные, спуская их в раковину, чтобы он не узнал, а к тому времени, как, наконец, раскусил эту уловку, ее живот, переполненный жидкостью, вырос до невообразимых размеров. Она перестала носить парик, хотя волосы отросли совсем немного, на пару миллиметров, да и то не везде, и на прогулку теперь надевала яркую вязаную шапку, чтобы не привлекать внимания к своей лысой голове, к тому же зябнувшей на улице, но все же продолжала клеить ресницы и рисовать брови, без которых ее лицо выглядело довольно пугающе, во всяком случае для других, а он-то уже привык. Держась за поясницу, как это делают все женщины в положении, она вышагивала по скверу, постукивая палочкой, и выглядела точь-в-точь как беременная, светясь изнутри, словно проглотила включенную лампочку. Поначалу он не знал, как реагировать на эту выдумку, напомнить ли ей, что у нее нет и не может быть никакой беременности, если, конечно, не имело места непорочное зачатие, а потом махнул рукой, в конце концов, пусть испытает и это, ведь, выставляя свой живот, она становилась такой счастливой, что он был бы последней скотиной, если бы лишил ее этого. Какой большой, восхищались другие женщины, тыча пальцем в ее асцит, и она сияла улыбкой, вот только вы сама такая худенькая, в вашем положении надо лучше питаться, и, окинув взглядом немолодого мужчину рядом с ней, добавляли, вам стоит лучше кормить свою дочь. А он, ухмыльнувшись, возражал, это не дочь, и женщины смотрели с неприязнью, а мужчины, его ровесники, с уважением, мол, молодец, нашел молоденькую, хоть и страшную, но для мужчин в возрасте все девушки хороши одной своей молодостью, даже если, кроме нее, у них больше ничего и нет или не осталось.