Книга Вечера с мистером Муллинером - Пелам Вудхаус

– Совершенно права, моя дорогая.

– Что же, тогда ладненько, – философски заметил Августин и заговорил о приближающемся панангликанском синоде.

Деревенская жизнь выработала у Августина превосходную привычку рано ложиться спать. Утром ему предстояло сочинить проповедь, и, чтобы завтра иметь свежую голову и быть в наилучшей форме, он удалился ко сну в одиннадцать. И поскольку он предвкушал восемь часов беспробудного сладкого сна, то с немалым раздражением ощутил около полуночи, что какая-то рука трясет его за плечо. Открыв глаза, он увидел, что свет горит, а возле его кровати стоит епископ Стортфордский.

– А-а! – сказал Августин. – Что-то стряслось?

Епископ благодушно улыбнулся и напел несколько тактов из духовного гимна. Он явно был в прекрасном расположении духа.

– Ничего, мой дорогой, – ответил он. – Вернее, совсем наоборот. Как вы, Муллинер?

– Отлично, епискуля.

– Ставлю две епитрахили против одного воротничка, вы чувствуете себя не столь превосходно, как я, – сказал епископ. – Наверное, что-то в здешнем воздухе. Последний раз я чувствовал себя так в вечер после Гребных гонок[20] тысяча восемьсот девяносто третьего года. У-ух! – продолжал он. – Тру-ля-ля! Как приятны шатры твои, о Иаков, и твои скинии, о Израиль! Числа, сорок четыре, пять[21]. – И, ухватившись за край кровати, он попытался сделать стойку на руках.

Августин смотрел на него с возрастающей тревогой. Он не мог избавиться от странного ощущения, что за этой кипящей энергией кроется нечто зловещее. Она не походила на обычное для его гостя настроение достойной веселости – в церковных кругах епископ славился своим бодрым оптимизмом.

– Да, – продолжал епископ, завершив гимнастические упражнения. – Я чувствую себя боевым петушком, Муллинер. Я полон сил. И мысль о том, чтобы потратить зря золотые часы ночи под одеялом, показалась мне настолько нелепой, что я не мог не встать и не заглянуть к вам, чтобы поболтать. И вот о чем я хочу поговорить с вами, мой милый. Не знаю, помните ли вы, как написали мне – после Крещения, если не ошибаюсь, – о том, какой успех имела здесь пантомима, которую вы поставили с бойскаутами? Вы, кажется, играли в ней Синдбада-Морехода?

– Совершенно верно.

– Так вот, дорогой Муллинер, я зашел спросить вас, цел ли еще этот костюм и не могу ли я позаимствовать его у вас.

– Для чего?

– Не важно для чего, Муллинер. Вам достаточно знать, что я должен получить этот костюм во благо церкви.

– Хорошо, епискуля. Найду его для вас завтра.

– Завтра не пойдет! Этот дух волокиты, откладывания дела на потом, эта вялая манера laissez faire[22] и мешкать, – сказал епископ, хмурясь, – от вас, Муллинер, я ничего подобного не ожидал. Ну-ну, – добавил он мягче, – не будем больше об этом. Просто отыщите костюм Синдбада, да пошевеливайтесь. И мы забудем, что произошло. А как он выглядит?

– Обычный матросский костюм, епискуля.

– Превосходно. Вероятно, к нему приложен и какой-то головной убор?

– Бескозырка с надписью на ленте «Крейсер В Стельку».

– Превосходно. Итак, мой милый, – сказал епископ, сияя улыбкой, – просто одолжите его мне, и я не стану более вас беспокоить. Дневные ваши труды в вертограде заслужили отдых. «Сладок сон трудящегося». Екклесиаст, пять, одиннадцать.

Едва дверь закрылась за его гостем, как Августин окончательно встревожился. Он лишь один-единственный раз видел своего духовного начальника в таком сверхприподнятом настроении. Два года назад, когда они отправились в Харчестер, старую школу епископа, открыть статую Хемела Хемстедского. Тогда, вспомнилось ему, епископ под воздействием слишком большой дозы «Взбодрителя» не удовольствовался торжественным совлечением покрывала со статуи, но в глухие часы ночи покрасил ее розовой краской. Августин все еще помнил бурю чувств, всколыхнувших его сердце, когда, выглянув в окно, он увидел, как прелат карабкается вверх по водосточной трубе, возвращаясь к себе в спальню. Не забыл он и скорбную жалость, с какой выслушал неубедительное объяснение епископа, что он, епископ – кошка, принадлежащая кухарке.

О сне в подобных обстоятельствах не могло быть и речи. С тоскливым вздохом Августин набросил халат и спустился к себе в кабинет, решив, что теперь будет в самый раз поработать над проповедью.

Кабинет Августина был на первом этаже и выходил в сад. Ночь была чудесная, и он открыл стеклянную дверь террасы, чтобы полнее насладиться благоуханием цветов, льющимся из сада. Затем сел за письменный стол и приступил к сочинению проповеди.

Сотворение проповеди, сколько-нибудь осмысленной и все-таки доступной умам его сельской паствы, всегда требовало от Августина Муллинера предельной сосредоточенности. Вскоре он с головой ушел в работу и не замечал ничего вокруг, поглощенный поисками простенького синонима в один слог для «супралапсарианизма»[23]. Глаза у него остекленели от усилий, а кончик языка, высунувшийся из левого уголка рта, описывал медлительные круги.

Очнувшись от этого транса, он сообразил, что кто-то окликает его по имени и он более в комнате не один.

В его кресле, в зеленом халатике, облегающем гибкую юную фигурку, сидела Гипатия Уэйс.

– Приветик, – сказал Августин. – Ты здесь?

– Приветик, – сказала Гипатия. – Да, я здесь.

– Я думал, ты отправилась в «Дом вдали от дома» на встречу с Рональдом.

Гипатия покачала головой:

– Мы туда не добрались. Ронни по знакомству предупредили, что в эту ночь готовится полицейский налет. И мы решили воздержаться.

– Правильно! – сказал Августин с одобрением. – Осмотрительность прежде всего. Какое бы дело ты ни начал, памятуй о конце и никогда не промахнешься. Екклесиаст, семь, тридцать шесть[24].

Гипатия прикоснулась платочком к глазам.

– Я не могла уснуть, увидела свет и спустилась. Я так несчастна, Августин.

– Из-за положения с Ронни?

– Да.

– Не вешай носа. Все будет тип-топ.

– Не понимаю, с чего ты взял! Ты слышал, как дядя Перси и тетя Присцилла говорят о Ронни? Будто он по меньшей мере Блудница Вавилонская.

– Знаю-знаю. Но как я намекнул сегодня, у меня есть идейка. Я много думал о вашем положении, и, полагаю, ты согласишься со мной, что загвоздка в твоей тете Присцилле. Умягчи ее, и епискуля сам умягчится. То, что она скажет сегодня, он скажет на следующий день. Иными словами, если мы перетянем ее на нашу сторону, он тут же даст тебе благословение. Я прав или не прав?