Книга Лучшие годы мисс Джин Броди. Девицы со скудными средствами - Мюриэл Спарк

Ректор — высокая бледнолицая женщина, обычно одевавшаяся во все серое, отчего и лицо ее казалось скорее серым, сделала краткое объявление о том, что член парламента, консерватор, придет в следующий вторник, чтобы преподать здесь предвыборную дискуссию.

На это Николас улыбнулся так широко, что его продолговатое смуглое лицо стало еще привлекательнее. По-видимому, ему очень понравилась идея «преподать дискуссию», и он сказал об этом полковнику, который добродушно с ним согласился. Казалось, полковник влюбился во все, что видел в клубе, а Селина стала центром и фактическим средоточием всех его чувств. Таков был обычный эффект, производимый клубом Мэй Текской на всех его посетителей-мужчин. И Николаса точно так же очаровал этот единый организм, с той лишь разницей, что он возбудил в нем поэтическое чувство до необычайной остроты, до отчаяния, ибо в тот же самый момент он с иронией отмечал, что в собственном ходе мыслей навязывает этому сообществу образ, самому этому сообществу непонятный.

Они расслышали голос серой дамы-ректора, беседовавшей с седовласой Грегги, сидевшей с ней за одним столиком:

— Видите ли, Грегги, я ведь не могу находиться во всех местах клуба одновременно.

А Джейн обратилась к своим компаньонам:

— Это один из тех фактов, что делают нашу жизнь здесь более или менее сносной.

— Очень оригинальная мысль, — сказал американский полковник, однако его слова относились к чему-то, о чем говорил Николас еще до реплики Джейн, когда они обсуждали политическое мировоззрение клуба Мэй Текской. Предложением Николаса тогда было: «Им вообще следует запретить голосовать. Я хочу сказать, их надо уговорить не голосовать. Мы могли бы обойтись без правительства. Мы могли бы обойтись монархией, Палатой лордов…»

Джейн явно скучала, поскольку читала эту часть рукописи уже не один раз и ей гораздо больше хотелось обсуждать личности, что всегда доставляло ей больше удовольствия, чем любой разговор на безличные темы, каким бы легким и фантастичным такой разговор ни был, хотя она еще не допустила признание этого факта в свое, рвущееся к интеллектуальным высотам сознание. Этого не произошло до тех пор, пока Джейн не достигла пика карьеры репортера и интервьюера в самом крупном из женских журналов, когда она обрела свое истинное предназначение в жизни, хотя по-прежнему несправедливо полагала, что способна мыслить, да и в самом деле демонстрировала некоторую способность к тому. А сейчас она сидела за столом рядом с Николасом и мечтала, чтобы он перестал разговаривать с полковником о счастливых возможностях, кроющихся в произнесении политических речей девицам клуба Мэй Текской, и о различных способах развращения их нравов. Из-за того, что ей было скучно, Джейн испытывала чувство вины. А Селина рассмеялась, сохраняя уравновешенность и достоинство, когда Николас затем заговорил о центральном правительстве:

— Мы могли бы обойтись без управления из центра. Оно плохо для нас, но что еще хуже, оно плохо для самих политиков…

Однако то, что он говорил об этом серьезно — насколько для его склонного к самоиронии ума возможно было серьезно относиться к чему-либо вообще, — было, кажется, совершенно очевидно для полковника, который, ко всеобщему изумлению, заверил Николаса:

— Моя жена Гарет тоже является членом Гильдии стражей этики в нашем городе. Она очень добросовестно там трудится.

Николас, напомнив себе, что самообладание есть идеальная уравновешенность, воспринял это утверждение как вполне рациональный отклик.

— А кто такие «Стражи этики»? — спросил он.

— Они стоят за идеал чистоты домашнего очага. Ввели специальный надзор за материалами для чтения. Многие семьи в нашем городе не допускают в свой дом литературу без штампа гильдии: у Стражей есть свой штамп — герб чести.

Теперь Николасу стало ясно, что полковник воспринимает его как человека с идеалами и связывает его идеалы с теми, что разделяет его жена Гарет, а ее идеалы — единственное, что оказалось в данный момент у полковника под рукой. Это могло служить единственным объяснением. Однако Джейн захотелось все расставить по своим местам. Она сказала:

— Николас — анархист.

— Ох нет, Джейн, — огорчился полковник. — Вы слишком суровы к вашему другу-писателю.

Селина уже начала понимать, что Николас придерживается настолько неортодоксальных взглядов на вещи, что люди, с которыми она привыкла общаться, могли бы счесть его чокнутым. Его неординарность она приняла за слабость, а в ее глазах такая слабость в привлекательном мужчине делала его еще более желанным. Она знала еще двоих мужчин, тоже так или иначе уязвимых. Она не испытывала извращенного интереса к этому факту, поскольку вовсе не стремилась причинять им боль: если такое и происходило, то совершенно случайно. То, что привлекало ее в таких мужчинах, было отсутствие у них желания завладеть ею целиком и полностью. Именно поэтому ей доставляло удовольствие спать с ними. У Селины был еще один друг, тридцатипятилетний мужчина, бизнесмен, еще не демобилизовавшийся из армии, очень богатый и никоим образом не слабый. Он был ужасный собственник: Селина полагала, что, возможно, со временем выйдет за него замуж. А пока она смотрела на Николаса, в чьей беседе с полковником реплики сменялись в какой-то безумной последовательности, и думала, что сумеет его использовать.

Усевшись в гостиной, они принялись строить планы на вторую половину дня, что свелось к возможности прокатиться вчетвером на машине полковника. К этому времени полковник успел потребовать, чтобы все называли его Феликсом.

Ему уже исполнилось тридцать два года, и он был одним из слабых мужчин Селины. Его слабость выражалась в его всепоглощающем страхе перед женой, так что он — даже несмотря на то что жена в это время находилась в Калифорнии — предпринимал невероятные усилия, чтобы она не застала его врасплох с Селиной в выходные дни, которые они проводили вместе за городом. Запирая дверь спальни, полковник обычно весьма обеспокоенно объяснял: «Я не хотел бы причинить боль Гарет», или произносил еще что-нибудь, в этом же роде. В первый раз, когда это случилось, Селина выглянула из двери ванной, высокая и прекрасная, с широко раскрытыми глазами; она посмотрела на Феликса, желая понять, в чем, собственно, дело. Он все еще волновался и снова подергал дверь. В поздние воскресные утра, когда постель становилась уже неуютной из-за крошек от завтрака, он вдруг впадал в задумчивость и уплывал куда-то вдаль. Тогда он мог вдруг произнести: «Надеюсь, совершенно невозможно, чтобы Гарет узнала про наше убежище». Так что он был из тех, кто хотел завладеть Селиной целиком и полностью; и поскольку Селина была красива и не могла не провоцировать его собственнические устремления, она находила это нормальным, при условии, что мужчина достаточно привлекателен для того, чтобы с ним спать, выходить в свет, и что он хорошо танцует.

Феликс был светловолос и имел сдержанно благородную наружность, которую, по-видимому, получил по наследству. Он редко говорил что-нибудь смешное, но всегда был готов повеселиться. В тот воскресный день он предложил поездку на своей машине в Ричмонд, а этот парк находился очень далеко от Найтсбриджа. В те дни, когда бензин был так труднодоступен, что никто из лондонцев не катался на машине ради удовольствия, если только это не была машина американца: лондонцы пребывали в смутном и ошибочном убеждении, что американские машины ходят на «американском» бензине и поэтому можно не испытывать угрызений совести из-за британского аскетизма и не задавать себе укоризненный вопрос о необходимости такой поездки в места, обеспеченные общественным транспортом.