Книга Наследники Демиурга - Андрей Ерпылев

– «Мы»?

– Да, «мы». Но вам об этом задумываться не стоит. Помните старинную мудрость?

– Меньше знаешь – крепче спишь?

– Меньше знаешь – дольше живешь.

– А как же чары?

– Сейчас положение иное, чем в двадцать первом году.

– Отрадно слышать… – Георгий налил по новой.

– Итак, не пора ли вам браться за большую вещь?

– Почему бы и нет… Я изрядно за эти годы поколесил по стране, материала вдоволь… Честно говоря, я даже название уже подобрал. «Великое начало». Как вам?

– Пафосно немного…

– Ничуть не хуже «Восхождения». Я вот, к примеру…

– Да какая мне разница! – равнодушно отмахнулся бывший жандарм. – Я не Белинский и в литературе, извините, ни черта не смыслю. Я вот слышал, один деятель от литературы назвал свое творение «Цемент»[17]. Каково, а? Так что назовите, как хотите. В любом случае роман будет издан, и вы прогремите на всю страну.

– Что вы хотите этим сказать?..

Назревающую ссору прервала Варя, с подносом в руках выплывшая из кухни.

– Мужчины! Вы, никак, ссоритесь?

– Да что вы, Варвара Никандровна! – осклабился Кавелин. – Просто Георгий Владимирович делится со мной своими творческими планами…

* * *

«И я написал „Великое начало“. А за ним „Напряжение“, а потом дальше, и дальше…

Честно говоря, я втянулся. Получалось у меня, кажется, неплохо, книги в издательствах брали „на ура“, восторженные читатели чуть ли не носили меня на руках… Вместе с известностью пришел настоящий достаток, мы переехали в новую квартиру, вот в эту самую, постоянно был полон дом гостей…

Кого только не перебывало у нас: и Буденный, и Рыков, и Мейерхольд… Ворошилов вообще забегал, как к старому приятелю, вытаскивал на охоту, на какие-то посиделки… Мне даже удивительно было, как я мог когда-то про себя скрипеть зубами, наблюдая на расстоянии протянутой руки ненавидимые когда-то физиономии и не хватать со стола нож… Бывало, присылал за мной автомобиль Сам…

Как он изменился за прошедшие годы, этот повелитель одной шестой суши, собравший в своих руках столько власти, что не снилось и Александру Великому вкупе с Юлием Цезарем и прочими властителями древности.

Нет, не внешне. Внешне он постарел ровно на столько, сколько и должно быть. Приобрел те старческие изменения, что и другие люди в его возрасте. Ха, старческие… Ему тогда не было и шестидесяти, а мне сейчас… Но не о том речь.

Изменилась его повадка, и это отмечали все, кто знал его раньше, до октябрьского переворота и немного после. Но я-то был молод и зелен, чуть-чуть перевалил за тридцать и, как и все молодые люди, ничего ни с чем не связывал и не анализировал. Просто пил жизнь полной чашей, купался в славе… Даже странно становилось подчас, когда вспоминалось, как яростно я ненавидел „красных“ и их безбожную власть, как жизнь готов был положить, лишь бы она была сокрушена и растоптана во прах. Говорят, что старость охотнее идет на компромисс. Не верно. Молодость точно так же склонна к конформизму. Было бы с чего… И первый орден с ненавистной символикой, полученный в свое время, не жег мне грудь, и не посещали ночами призраки невинно замученных моими нынешними благодетелями…

Мелькнуло что-то, когда сгинул в безвестности Соловков, как ты знаешь превращенных большевиками в концлагерь, дядя Вари, попавший под метлу всеобщего раскулачивания. Я, помнится, уступив слезным просьбам любимой, давно простившей родственнику рабский труд и побои, пытался барахтаться, ходил по кабинетам, „подключал“, как это сейчас называется, нужных людей… Все бесполезно. Машину, запущенную один раз, но не имеющую тормозов, можно лишь сломать, но не остановить.

Да слезы моей ненаглядной вскоре и высохли. Сразу после того, как мне, молодому писателю, выделили дачу, где можно было жить хоть год напролет.

Но серьезно задумался я о чересчур детальных совпадениях жизни и моей, полузабытой тогда, юношеской поделки, лишь в тридцать пятом, после убийства Кирова. Вернее, чуть позже, когда начали исчезать знакомые, подчас близкие мне люди…»

* * *

Владислав читал много часов подряд и не сразу понял, что рукопись закончилась. Совершенно автоматически он пролистнул пачку бумаги, но там были лишь чистые листы. Отец не успел…

За окном царила ночь. Сотников-младший (да что там младший – уже единственный) поднялся из-за стола, беспомощно оглянулся на пустое отцовское кресло и вышел в кухню. В таких случаях все книжные и кинематографические герои, чтобы унять нервы, курили. Нельзя сказать, что Влад так уж страдал этим пороком, но иногда баловался. Раз пять-шесть в год – наследие студенческой «фронды», юношеского вызова обществу. Пачка древней «Явы» хранилась среди банок с крупами на самом верхнем ряду полок допотопной югославской кухни – в месте, заведомо недоступном покойному отцу.

Мужчина не слишком умело прикурил и по привычке, чтобы не пустить отраву в комнаты, приоткрыл окно. Едкий дым проник в легкие, вызвав мучительное перханье, но уже через несколько минут никотиновый яд всосался в кровь, заставив голову приятно закружиться… Опытный курильщик даже не замечает этого ощущения, но Сотников ценил «порок» именно за это.

Головокружение быстро схлынуло, попутно заставив улечься взбаламученные мысли. Только что клубившееся непонятным комом сознание превратилось в некую ажурную, сверкающую четкими гранями конструкцию.

Итак, из только что прочитанного следовало два взаимоисключающих вывода.

Первый: отца на склоне лет обуял «наполеоновский комплекс». Нет, даже не наполеоновский. Назовем его комплексом Создателя, Демиурга. Что же, в настолько преклонные годы это вполне объяснимо… Даже если не принимать во внимание отцовские слова о «ровеснике века», он вплотную приблизился к вековому юбилею, а это, согласитесь, не шутки. С ума он не сошел, но любая, даже самая совершенная машина со временем начинает давать сбои. Тем более, далеко не совершенный человеческий мозг. Так что неоконченную рукопись можно спокойно отправить на антресоли и забыть о ней.

Но ведь имеет место и второй вывод, сумасшедший сам по себе.

Что, если отец поведал самую настоящую правду? Отбросить все сакраментальные доводы вроде «этого не может быть, потому что не может быть никогда» и представить…

Тогда многое встает на свои места и становится объяснимым. И стремительный взлет отцовской карьеры, небывалый даже для сумасшедших двадцатых годов прошлого века, и странноватые обмолвки в официальных отцовских мемуарах, и то, что он уцелел в мясорубке репрессий, хотя, судя по книгам, совсем не раболепствовал перед «хозяином» и его холуями… Да и само то, что пребывал у того в фаворе до самой его смерти, а потом, «по наследству», у всех наследников вплоть до «меченого» само по себе беспрецедентно.