Книга Арлекины и радуги - Ирина Дмитриевна Голыбина

но ничего не мог поделать, думалось все равно.

Воспоминания о ней подстегивали работу, Костя репетировал с артистами, проживая свою историю снова и снова. Развязка «Мнимой садовницы» дарила ему надежду, в основном поэтому он и выбрал именно эту вещь. Опера была, может, и незрелая, но в ней чувствовалась горячность человека очень молодого, которому будущее сулило массу открытий. Солистов Мейер пригласил для него тоже молодых, но уже с опытом и с европейской славой.

В конце сентября Косте принесли на утверждение афишу. Белая виньетка La Finta Giardiniera выступала из синевы неба в мелких точечках звезд. Небо делила пополам призрачная радуга, под ней арлекин в клетчатом трико и маске обнимал даму в кринолине. Дама отворачивала от него нежное личико, арлекин тянулся губами к ее щеке.

За ними убегал к горизонту сад, резвился карнавал и взлетали вверх брызги фейерверков. Деревья отбрасывали на землю кружевные тени, вся картина дышала сказкой. Костя в очередной раз восхитился безупречной работой венских оформителей, поставил на афише свою подпись.

В следующий раз он увидел ее буквально через день: на рекламной тумбе перед театром. А на следующей неделе афиши «Мнимой садовницы» были развешаны уже по всему городу. Премьеру рекламировали с размахом, фамилия Садовничий не сходила с уст публики и журналистов. Он дал несколько интервью, в том числе одно совместное с Мейером, после финального прогона.

Когда журналисты разъехались, они с Мейером прошли в пустой зрительный зал, сели в партере. Рабочие выносили из оркестровой ямы стулья, еще несколько человек возилось на сцене с декорациями. Занавес был наполовину закрыт, на нем парогенератором отглаживали золоченое шитье.

– Ну что же, все идет прекрасно, – сказал Мейер, разворачиваясь к Косте. Их разделяло пустое кресло – Мейер специально сел так, чтобы оставалось расстояние.

– Но решать будет публика, – ответил Костя.

– Венскую публику я знаю, – Мейер говорил уверенно, по-хозяйски, – и ваша постановка полностью в ее вкусе. Признайтесь, вы ведь схитрили?

Костя широко распахнул глаза, но Мейер на уловку не поддался:

– Да-да, схитрили! Ваши предыдущие работы – и в Москве, и в Берлине, – были очень современными. Постмодерн, я бы так назвал. И вдруг вы делаете совершенно классическую, но очень свежую постановку. Для публики, уставшей от изобретательства, это просто подарок. Как сказал ваш Темирканов: опера выживет, если ее не убьют режиссеры? С вами она выживет абсолютно точно. Вы – стратег, и мне это нравится.

– Что же, скрестим пальцы и пожелаем «Садовнице» удачи.

– Уверен, так и будет. Пора рассылать приглашения. Часть я подписал, но фрау Эдлингер, наверное, вы захотите пригласить лично?

Костя вздрогнул: как признаться, что он не знает Вериного адреса? Мейер заметил, что он колеблется, и добавил:

– Пойдемте ко мне, подпишете и секретариат отправит.

У себя в кабинете Мейер перебрал стопку конвертов, достал нужный и протянул Косте. Тот, стараясь сделать это незаметно, глянул на адрес и чуть не рассмеялся: ну конечно, Донауштадт! Официальные приглашения посылают не домой, а на службу, как он не сообразил!

Костя вытащил из конверта нарядную открытку с той же картинкой, что на афише, и текстом на немецком. Взял ручку, задумался на секунду, и дописал: «Пожалуйста, приходи», – а потом поставил внизу свой росчерк.

Глава 12

Квартира на Кертнерштрассе была заставлена коробками – Вера переезжала. Она вызвала службу, занимающуюся переездами, и ей привезли большие картонные кофры с перекладинами для вешалок, чтобы не помялись платья, отдельную упаковку для дорогих мелочей – фарфора и бронзы. Что-то из этого ей дарил Магнус, что-то она покупала сама, и сейчас оказалось, что вещей набирается немало – на средней величины грузовичок. Он уже заехал в подземный гараж, и грузчики сносили вниз коробки.

Когда кузов заполнился, и машина уехала, Вера оглядела квартиру, прощаясь. Кажется, ничего тут и не изменилось: в монументальном интерьере не появилось заметных пробелов. Странно, насколько малый она оставила по себе след – словно и не жила тут.

Вера прошлась по гостиной, выглянула в окно на улицу, поправила портьеру. Уже хотела взять сумку и уходить, когда открылась входная дверь. На пороге стоял Магнус: все такой же холеный, подтянутый, нарядный. Он заметно загорел и как будто помолодел на пару лет.

– Извини, я задержалась, – сказала Вера вместо приветствия.

– Это не проблема, – с готовностью возразил он, – я же говорил, ты можешь жить здесь, сколько захочешь.

– Я уже ухожу. Сейчас, – она поискала на консоли, – отдам тебе ключи.

– Вот они, – Магнус указал пальцем на ее связку, потом окинул взглядом комнату:

– Почему ты не захотела взять что-нибудь из мебели? Тебе пригодится! Диван, например, или вот этот стол? Свою спальню…

– Ничего не нужно.

Он обвел глазами картины на стенах, повернулся к Вере:

– Погоди-погоди! Вот эта, Сомов, – она твоя.

– Магнус, не играй в благородство, пожалуйста! Я знаю, сколько она стоит. Пусть остается у тебя.

Он нахмурился:

– Ты слишком плохо обо мне думаешь. Понимаю, я не очень красиво поступил, но это мой подарок. И он уедет с тобой.

Вера подошла ближе к холсту, посмотрела на него, потом на Магнуса.

– Тогда картину надо упаковать.

– Погоди, я сам.

Он осторожно взялся за раму, приподнял, снимая ее с крюка, поставил на диван. Прошел в кладовку за кухней и вернулся с пленкой и упаковочной бумагой.

– Она застрахована, но я переделаю полис на твое имя. Возможно, к тебе приедет страховой агент – не удивляйся. В твоем новом доме есть охрана?

– Есть консьерж.

– Это упрощает дело.

Магнус завернул картину в несколько слоев пузырчатой пленки, потом в бумагу, завязал шпагатом.

– Давай-ка я тебя сам отвезу.

– Я уже вызвала такси.

– Так отмени.

Он бережно, словно ребенка, донес картину до лифта, потом до машины на подземной парковке.

– Какой у тебя адрес?

Вера сама вбила в навигатор Марияхильферштрассе и номер дома.

– Возле музея? Как ты и хотела.

Она кивнула, никак не прокомментировав его слова.

Старинный дом цвета яичной скорлупы, в котором Вере предстояло жить, находился в переулке, заканчивавшемся круглым тупичком – посередине его росла на газоне липа. Ее крону стригли шаром; такие же липы, только поменьше, стояли вдоль всего переулка. Вместе с историческими оконными переплетами, которые запрещено было менять, с лепными узорами на фасадах и высокими дверями подъездов они складывались в рисунок из вертикалей, придававший улице преувеличенно аккуратный, прибранный вид.

Сквозного проезда по переулку не было, но пешеходная лестница выводила прямо к музейному кварталу. Это и привлекло Веру в первую очередь, когда она искала новое жилье, объезжая с агентом район за