Книга Арлекины и радуги - Ирина Дмитриевна Голыбина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Пожалуйста, осторожнее! – из-за спины окликнула его смотрительница, подходившая забрать стул.
Косте хотелось наклониться и поцеловать ее, но делать этого, наверное, не стоило, поэтому он просто сказал «спасибо», и пошагал к выходу. Было полное ощущение, что паркет пружинит под ногами, и Костя летит над ним, не встречая сопротивления. В сквере перед Третьяковкой две девочки прыгали со скакалками – а он-то думал, что скакалки остались где-то далеко, в его детстве. За девочками присматривали бабушки, одна поглядела на Костю с интересом и, кажется, с узнаванием. Он прибавил шагу, потом побежал, выгоняя из крови остатки алкоголя. Дышалось легко, тротуар раскручивался вперед, словно волшебный ковер.
Вечером перед вылетом в Вену Костя позвонил Мейеру из аэропорта.
– Ждем, ждем вас, – любезно сказал тот. – Уже знаете, что будете ставить?
– Удивительно, но знаю, – ответил Костя. – Прямо сегодня решил.
– Тогда завтра с утра встречаемся. Все обсудим. Не говорите пока, вдруг еще передумаете.
– Не передумаю, – улыбнулся Костя, – но вы правы. Пускай будет сюрприз.
Встречу Мейер назначил в «Захере», напротив театра, и Костя счел это еще одним звеном в цепи судьбоносных совпадений, начало которой положила Вера.
– С чем же вы к нам пожаловали? – поинтересовался Мейер после приветственного вступления.
Они завтракали; Костя пил крепкий кофе по-венски.
– Это будет еще один Вагнер?
Мейер явно хотел продемонстрировать свою подкованность и прозорливость, но Костя выбил его из седла:
– Нет.
– А кто же? Русские? Чайковский, Римский-Корсаков? Шостакович?
Костя покачал головой:
– Моцарт.
– Вот как… – Мейер напрягся: он явно ожидал другого. Моцарта в Венской опере ставили регулярно, и новый «Дон Жуан» или «Волшебная флейта» ему не требовались.
Колебания отразились у него на лице, и Костя пришел растерявшемуся интенданту на помощь:
– Одно юношеское произведение.
Доминик встрепенулся:
– Любопытно!
– Да, опера, которую он написал в девятнадцать лет. – Костя видел, что Мейер что-то подсчитывает, прикидывает в уме. Наконец тот догадался:
– «Мнимая садовница»! Боже, чудесная вещь! И ее очень давно никто не ставил. Константин, вы гений!
– Не я, а Моцарт, – ответил Костя, улыбаясь.
– И что вас натолкнуло на эту идею? Помнится, там какой-то сюжет с преображениями, герой не узнает героиню, она притворяется другим человеком, и он тоже… Я ничего не путаю?
– Нет, все так и есть. Что натолкнуло? Простое совпадение.
– Не может быть, – Мейер прищурил темные глазки-пуговицы. – Но, если не хотите рассказывать, не надо. Ваш выбор я полностью одобряю.
Костя удовлетворенно выдохнул, взялся за чашку с кофе.
– А сценография? Какое-то видение у вас уже есть?
– Есть, вполне определенное.
– Поделитесь?
– Более того – я вам покажу!
Мейер, заинтригованный донельзя, уставился на него – ох уж эти русские, все превращают в спектакль!
Костя поднял руку и попросил счет. Мейер отобрал у него кожаную папку с чеком, заплатил сам, многократно повторив, что Константин – его гость. Вдвоем они вышли на Филармоникерштрассе, за пару шагов преодолели Альбертинаплатц, и оказались перед галереей.
– Ну вот, смотрите!
Костя рукой указал на рекламный плакат, приглашавший посетить выставку Сомова.
– Я уже был, – растерянно пробормотал Мейер, – выставка очень достойная. Или… Погодите, вы хотите такую сценографию? Ну конечно! Для «Садовницы» подходит идеально! Мало того, какая тонкая аллюзия – у вас с художником совпадают инициалы!
– Значит, вам нравится?
– Безусловно! Вена от Сомова в восторге, очереди на выставку колоссальные. Мы подхватим эту тему, разовьем… я даже знаю, кого из художников вам рекомендовать, у меня потрясающий декораторский цех… а костюмы! Вот где мы сможем развернуться!
От волнения он даже закружился на месте, притопывая ногами в узких лаковых ботинках.
– Не зря я всегда верил в русских артистов! Ваш вкус – это что-то неподражаемое. Наверное, он у русских в крови.
Мейер церемонно протянул Косте руку:
– Добро пожаловать в Венскую оперу! И желаю удачи! Я всецело на вашей стороне, любая помощь, которая потребуется, будет вам оказана. Все, что в моих силах.
Восторженный тон Мейера, обычно выглядевший чрезмерным, в этот раз точно совпадал с Костиным настроением.
– Благодарю!
Они обменялись рукопожатием – у Мейера рука была сухая и горячая, у Кости прохладная, жесткая.
Получив одобрение интенданта, Костя принялся за работу. Его поселили совсем близко к театру, в квартиру на последнем этаже четырехэтажного особнячка с собственным выходом на крышу. Там была садовая мебель: несколько шезлонгов, шпалеры, увитые плетистыми розами, которые уже цвели, большой стол и скамьи для гостей. Костя устраивался за столом с ноутбуком, придумывал мизансцены. К нему приходил дирижер, чтобы обсудить постановку, собирались артисты, с которыми предстояло работать, в том числе несколько русских.
Дело ладилось; к репетициям Костя перешел очень быстро. Он видел «Мнимую садовницу» как живую, целиком: сюжет оперы близко повторял их историю с Верой. Заходя в декораторский цех, Костя поражался тому, как точно художники поняли его замысел и как искусно воплотили.
Венское лето было в разгаре, Дунай плескался, маня прохладными объятиями. По нему бегали прогулочные кораблики, в Пратере по вечерам крутились под музыку карусели. Костя, хоть и получал приглашения то на ужин, то за город, предпочитал после работы пройтись в одиночестве, говорил, что ему надо подумать.
Он, почти неосознанно, надеялся увидеться с Верой, столкнуться где-нибудь в толпе. Однажды они уже встретились случайно, почему бы этому не повториться? Несколько раз ему казалось, что перед ним промелькнул ее силуэт, он бросался вдогонку, но нет, девушки были другие. Как-то он попытался подкараулить Веру у дома на Кертнерштрассе, долго сидел в кафе перед ее окнами, потом вспомнил, что она должна была переехать.
Сделал еще попытку – в выходной с утра пораньше купил билет в Музей истории искусств, занял в зале Брейгелей красный диван перед «Крестьянской свадьбой». Вера не пришла ни в то воскресенье, ни потом – Костя ждал ее трое выходных подряд. Наплевав на гордость, начал звонить ей, но она не отвечала, похоже, заблокировала его номер.
Костя не понимал, за что наказан, злился на нее и на себя – за то, что не может забыть. Сначала история с преображением казалась ему дурацкой: могла бы просто сказать «я Вероника Седых, ты меня не помнишь?» Нет же, устроила целую интригу! Потом вспоминал их разговоры, Верин смех, манеру убирать волосы за ухо. Ее бескомпромиссность, их ночи вдвоем, головокружительный запах золотистой кожи. На этом ему становилось по-настоящему больно, всякое раздражение проходило, и хотелось одного: снова увидеться с ней. Костя запрещал себе про нее думать,
