Книга На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов - Фёдор Фёдорович Тютчев

подвижно, устремив на больную пристальный взгляд и стараясь угадать, спит ли она или нет. По временам ему казалось, что это начало смерти, и он с тревогой ждал наступления агонии, но вдруг умирающая открыла глаза. Они были у нее совершенно ясны и осмысленны. Посмотрев в лицо Николай-бека, Дуня слабо улыбнулась.

— Сегодня я умру, — едва шевеля губами, произнесла она, — прощай, мой дорогой… Ты напрасно сидишь здесь… Уходи. Скоро придут русские, я вижу их. Как ты думаешь, будет с ними священник или нет? — добавила она вдруг, тревожно вглядываясь в лицо Николай бека.

— Конечно будет. В каждом большом отряде есть священник, — поспешил успокоить ее Николай-бек.

Дуня радостно улыбнулась.

— Ах, дай-то Бог, — набожно перекрестилась она, — тогда мне было бы совсем легко…

Николай-бек промолчал. Для него приход русских угрожал бедою, но ради Дуни, чтобы облегчить ее предсмертную муку, он был готов хоть на смерть.

В эту минуту чья-то смуглая ручка откинула край паласа, заменявшего дверь, и в комнату глянуло встревоженное красивое личико молодой татарки. Это была Алимат — жена Николай-бека, роза Дагестана, первая красавица Ашильт.

— Господин, — робко произнесла она, обращаясь к мужу и бросая в то же время испуганные взгляды на лежащую с закрытыми глазами и вытянутым лицом Дуню, — господин, на сторожевой башне машут значком; русские близко, что нам делать?

Николай-бек равнодушно посмотрел на жену, мысли его были далеко, и он, казалось, не понял ничего из слов Алимат. Та подождала с минуту и затем повторила свой вопрос, но с большей настойчивостью. На этот раз Николай-бек сердито взглянул на нее и отрывисто прикрикнул:

— Не мешай, пошла вон. Трусиха!

Алимат сердито сдвинула свои густые брови, глаза ее сверкнули.

— Господин, — с достоинством произнесла она, — горе помутило тебе разум. Алимат никогда не была боязливой, в этом ты мог убедиться не раз. Если я пришла спросить тебя, что мне делать, то не ради себя, а ради сына и дочерей… Если русские возьмут аул, они убьют их или, что еще хуже, возьмут к себе и обратят в христианство… Я не допущу этого и лучше сама зарежу всех троих, чем отдать гяурам, так и знай.

Алимат произнесла эти слова грозным голосом, очевидно, рассчитывая встревожить ими Николай-бека, но, к большому ее удивлению, тот остался совершенно равнодушен к ее угрозе.

— Ступай, — повторил он, махнув рукой, — и делай как знаешь.

Алимат, меньше всего ожидавшая подобного ответа, на минуту как бы оцепенела от изумления и гнева, но скоро опомнилась и голосом, в котором слышались слезы и едва сдерживаемое бешенство, пронзительно крикнула:

— Хорошо, я уйду, оставайся с твоей проклятой гяуркой, чтоб черт вынул ей душу, но помни, что от ныне ты мне больше не муж и я не жена тебе! Я отрекаюсь от сакли твоей и от ложа твоего!

Произнеся эту формулу мусульманского развода, Алимат плюнула и выбежала вон… Через минуту на дворе послышались ее глухие рыдания.

Дуня открыла глаза и укоризненно поглядела на Николай-бека.

— Зачем ты с ней так? — тихо проговорила она. — Алимат любит тебя сильно, я знаю, она несколько раз говорила мне об этом; хоть и басурманка, а все же мать твоих детей; поди, приласкай ее, утешь… нехорошо за любовь платить злом… Разве она в чем-либо виновата?..

— Никто ее ни в чем и не винит, а к чему она лезет ко мне с расспросами в то время, когда у меня сердце кровью исходит… Что мне за дело до нее и до всех гололобых, когда ты, моя единственная радость, мое последнее утешение в жизни, собираешься покинуть меня… Она вот боится прихода русских, а я, напротив… пусть придут, я с места не двинусь, так вот и останусь сидеть подле тебя… убьют — один конец.

В это мгновенье, точно в ответ на его тайные думы, глухо зарокотал пушечный выстрел, за ним другой, третий… Вскоре к орудийной пальбе присоединилась резкая трескотня ружей. Аул ожил. Раздались пронзительные вопли. Грозное пение мюридов сливалось с плачем женщин и детей.

— Алла-иль-Алла-Магомет-расуль-Алла! — несся со всех концов аула душу надрывающий вой фанатиков. Ружейная пальба усиливалась. Битва разгоралась подобно костру.

Подле дома упал снаряд и с громким, отрывистым треском лопнул; несколько осколков хлестнуло по стене… Вслед за ним разорвался другой, но немного дальше; третий лёг на крышу сакли, но не разорвался… От беспрерывной пальбы воздух сотрясался и дрожали стены домов.

Откуда-то издалека донесся глухой не то ропот, не то гул.

Настороженное ухо Николай-бека распознало крики "ура", которые то затихали, то вспыхивали с новой силой.

По мере того как шел бой, положение защитников аула становилось все труднее и труднее. Теснимые русскими, мюриды медленно отступали, переходя с крыши на крышу и забираясь все выше и выше. Среди кучей нагроможденных сакль, узких полутемных улиц, образующих мрачные лабиринты, на крышах домов и в глубоких подземельях шла беспощадная резня. По мере того как русские проникали все дальше и дальше в центр аула, бой становился ожесточенней и скоро, утратив общий характер и порядок, разбился на множество групп. В одном месте русские теснили горцев, сбрасывая их с крыш ударами прикладов и штыков, стреляя в теснящиеся в узких проходах кучи, десятками укладывая их один на другого; в другом конце, напротив, мюриды торжествовали победу. Окружив многочисленной толпой зарвавшихся солдат, они с визгом и воем бросались на них с кинжалами и шашками и, оглашая воздух торжествующими воплями, рубили им головы и с неистовым злорадством топтали ногами еще теплые, конвульсивно поеживающаяся тела.

Стрельба почти прекратилась. Резались холодным оружием грудь с грудью, плечо с плечом. По ка в верхних, уже занятых русскими ярусах сакль шел ожесточенный бой, из ущелья, штыки наперевес, бежали все новые ряды солдат. Лица у всех были красные, потные, возбужденные, глаза широко рас крыты, и в них горел огонь ненависти и сильная жажда крови. На бегу солдаты хрипло кричали что то такое, чего нельзя было даже разобрать… "А-а а-а-а-а-а…" — протяжным зловещим стоном стояло над толпой всех этих озлобленных, озверелых людей. Достигнув первых рядов сакль, они торопливо лезли на стены, подсаживая один другого, срываясь, падая, снова вскакивая на ноги, повинуясь одному мощному призыву: вперед, вперед! Иногда из какой-нибудь по кинутой неприятелем сакли раздается одиночный выстрел. Это обрекший себя на смерть, притаившийся мюрид выпускает последнюю сбереженную им пулю. Ближайший солдатик схватывается за грудь, лицо его мертвеет, глаза дико, бессмысленно вытаращиваются, он хочет что-то крикнуть, но вместо того из спертого горла вырывается протяжный стон, и солдат валится вниз,