Книга Четыре времени лета - Грегуар Делакур

– Я… я…

– Я больше не девочка, – перебила она меня, подражая дамам, что приходили слушать стихи и есть пирожные ее матери. – Больше не миленькая маленькая девочка. И потом, ты, и потом… ты…

Ее две рыбки живо выскочили из воды, и она подтянула коленки к груди движением, редкостно, показалось мне, совершенным. И я понял.

То, что должно было соединить нас, нас разъединило.

Струйка крови оторвала нас друг от друга.

Мне почудилось, что в этот миг она изгоняла меня из себя, меня, так в нее и не вошедшего, ожидавшего терпеливо, смиренно в прихожей ее сердца. Я, нескладный пятнадцатилетний пацан, влюбленный без слов любви, мечтатель без плоти, открыл для себя горе, огромное горе, то, о котором пела Сильви Вартан[10], «Пусть мы дети сейчас, / Но горе взрослое у нас»[11]. Мне хотелось, чтобы мое тело столкнули в бассейн, пусть оно погрузится, пусть вода проникнет мне в рот, в нос, в уши, пусть засосет меня, поглотит. Я хотел умереть у ног моей принцессы, я, захлестнутый и затопленный ее первой кровью.

Я встал. Боже, каким тяжелым было мое тело. Оно утратило грацию детства.

Я взял сачок и принялся чистить поверхность воды. Поймал на ней лист сливы, лепестки роз, несколько умирающих насекомых и мои мечты.

Все мои мечты.

Вскоре поднялась и Виктория, обогнула бассейн и подошла ко мне. Она прижалась к моей спине. Обняла руками мою грудь, как, наверно, сделала бы это на «Синем», если бы мы катили вместе к нашей жизни вдвоем. К этим утрам, что дарят шанс. Мы долго стояли так. Наши тела дышали в одном ритме, мы были одним целым. Викториялуи. Луивиктория. Онаия. Момент совершенного счастья. Непотопляемого. Воспоминание на всю жизнь.

Я наконец понял мою маму.

Потом, медленно, как отступающая вода, ее руки разжали объятие, и десять капелек крови испарились. Она запечатлела поцелуй на моей спине. И это было все. Я вдруг ощутил огромную пустоту и, когда она отошла, прошептал свою первую клятву мужчины:

– Я скоро вырасту, обещаю тебе. Когда я вернусь, я скажу тебе, что делает женщину влюбленной.

* * *

В конце июля разъехались отпускники. Сенген опустел.

Те, кто давно никуда не уезжал, встречались у стоек кафе. Это были их порты, их причалы. Они цитировали Одиара[12]: «Мне тоже случалось пить. И я отправлялся тогда подальше Испании. Янцзыцзян[13], вы слыхали про Янцзыцзян? Это занимает много места в комнате, я вам говорю!»

31 июля произошла кража со взломом на аллее Сеньери, но вор (-ы) взял (-и) только комод в стиле Людовика XV. Полиция отнесла преступление на счет семейной мести, неподеленного наследства, недополученной любви.

Мама планировала пригласить в гости банкира и поэтессу, чтобы отблагодарить их за то, что они вывезли меня в Ле-Туке в последнее 14 июля века. Она замышляла в саду барбекю с хорошим розовым вином – у всех поднимается настроение от хорошего розового, – а я пытался ее отговорить:

– Это плохая идея, мама, ее мать нездорова, у нее проблемы, она не может есть мяса. Это отравляет ее кровь.

– Тогда овощи, овощи на гриле, овощи-то никому не повредят.

– Перестань, мама, пожалуйста. Мы с Викторией теперь мало видимся.

– А все-таки. Я все думала, когда ты мне об этом скажешь. Мамы – они, знаешь, глазастые. Я вижу, что ты горюешь, у тебя круги под глазами по утрам. Я тебе уже говорила, ты можешь поплакать. Слезы омывают, они топят боль.

И она попыталась утопить мою боль в воспоминании о своей судьбоносной встрече.

– Меня совсем не привлекал твой отец, представь себе. И хоть я ему очень нравилась, сама я находила его неинтересным. Даже ухаживал он неинтересно: приглашал выпить кофе, прогуляться у реки, посмотреть старый фильм Трюффо, я обожала «Жюля и Джима», или послушать пластинки группы «The Ronettes» в его студенческой комнатушке. Мне было девятнадцать лет, я мечтала о неожиданном, как все девушки. Мечтала, чтобы меня взяли силой, похитили. Мне нравился высокий блондин в очках, который хотел стать писателем. Мы пересекались на террасе кафе, где он исписывал целые тетради. Но я быстро поняла, что писатели любят лишь то, что пишут, и женщин только из своих книг, пусть даже в конце, ради своей мелкой трагической гордыни, всегда от них избавляются. Я подумала, что кончу старой девой.

А потом я стала получать цветы. Но не знала, от кого. Каждый день – другой цветок. Мне казалось это глупым поначалу, каждый день – другой цветок. Лилия. Роза. Пион. Далия. А в последний день я получила книгу о языке цветов. Я посмотрела смысл всех тех, что он мне прислал: каждый был словом признания в любви. Вот так твой отец пустил корни в моем сердце. А когда он приехал и ждал меня у подъезда в своей старенькой красной «Альфа-Ромео», которую обожал, я сдалась. Я села рядом с ним и поняла, что я на месте. Я была наконец там, где должна быть, тесно прижавшись к нему. Ония. В день, когда он умер, он ехал покупать цветы, чтобы отпраздновать нашу пятую годовщину.

Эти цветы. Мое наследство.

* * *

Было очень жарко.

В супермаркете стали продавать надувные бассейны – невиданное дело в Сенген-ан-Мелантуа, где дождь идет сто пятьдесят дней в году, – за бешеные деньги, разумеется. Люди жаловались на жару, люди всегда жалуются, они и не подозревали, какое лето ждет их в 2003-м. Пятнадцать тысяч умерших.

Я проводил дни у соседского бассейна, лежа на матрасе, некрасиво расписанном под черепаху. Уровни хлора и соли были идеальны. Температура воды была идеальна. Синева неба была идеальна. Жизнь была идеальна.

Но что идеально, то всегда ненадолго.

Я вдруг почувствовал тень. Прохладу тени. Решив, что солнце скрылось за облаком, я открыл один глаз. Рядом стоял Габриель. Огромный, красивый и загорелый. Он смотрел на меня и улыбался. Я хотел было сесть, но жалким образом плюхнулся в воду. Габриель рассмеялся, смех у него тоже был красивый.

– Я вижу, ты хорошо ухаживаешь за моим бассейном.

– Все безупречно, мсье.

– Габриель.

– Габриель. Вы уже вернулись? Вы должны были вернуться в начале сентября.

Он протянул мне руку, когда я подплыл к бортику. Я ухватился за нее. Он приподнял меня с силой отца.

– Я – да, вернулся. Вернулся один. Она ушла.