Книга Пять дней - Дуглас Кеннеди

Рентгенограмма свидетельствовала об обратном. И вот она снова здесь, в больничной сорочке самого большого размера, какой у нас есть. В глазах застыл страх. И все говорит, говорит, говорит, укладываясь на ложе-транспортер. Поморщилась, когда я ввела иглу ей в вену. И все повторяет:

— Со мной все в порядке. А то пятно, про которое говорил доктор Уэсли… это ведь какая-то ошибка, да?

— Как только врач-рентгенолог посмотрит срезы, которые мы сегодня сделаем…

— Но вы же видели снимки. Вы ведь не думаете, что они плохие?

— Я ничего такого не говорила, мэм.

— Можно просто Этель. Но ведь вы сказали бы мне, если бы вас что-то насторожило.

— Это не входит в мои обязанности.

— Почему вы не скажете мне, что все хорошо? Почему?

В глазах ее стояли слезы, голос был воинственный, сердитый. Я положила руку ей на плечо:

— Вам страшно, я знаю. Тяжело, потому что вы не понимаете, что происходит, зачем вас вызвали на дополнительное обследование. Я вас хорошо понимаю…

— Что вы можете понимать? Откуда?!

Я стиснула ее за плечо:

— Этель, прошу вас, давайте сделаем сканирование, а потом…

— Мне всегда говорили, чтобы я отказалась от этой дурацкой привычки. Марв — мой бывший. Доктор Уэсли. Джеки — моя сестра. Всегда говорили, что я играю со смертью. А теперь…

Она всхлипнула с надрывом.

— Закройте глаза, Этель. Сосредоточьтесь на дыхании и…

Женщина давилась рыданиями.

— Я теперь отойду и начну сканирование, — предупредила я. — А вы дышите медленно. Это недолго…

— Я не хочу умирать.

Последние слова она произнесла шепотом. Эту фразу за многие годы работы в больнице я не раз слышала от других пациентов, но сейчас, глядя на несчастную напуганную женщину, я прикусила губу, стараясь побороть слезы… и снова ужасаясь собственной ранимости. К счастью, Этель лежала с закрытыми глазами и не видела моих терзаний. Я поспешила в аппаратную. Взяла микрофон и попросила Этель не шевелиться. Потом запустила сканер. За несколько секунд до появления на мониторах первых изображений я зажмурилась, а потом открыла глаза и увидела…

Раковую опухоль. Спикулярную по форме. И уже пустившую метастазы — как я могла судить по снимкам — в лимфатические узлы и другое легкое.

Через полчаса доктор Харрилд подтвердил мои подозрения.

— Четвертая стадия, — тихо сказал он.

Мы оба понимали, что это значит, тем более с опухолью такого типа в легких. Два-три месяца — в лучшем случае. И умирать она будет тяжело, как и все раковые больные.

— Где она сейчас? — спросил доктор Харрилд.

— Побежала на работу, — ответила я, вспомнив, как женщина говорила мне, что теперь ей нужно спешить на работу, потому что в двенадцать в школе начинается обед, а она стоит на раздаче блюд, и «поскольку сейчас всюду идут сокращения, я не хочу давать боссу повод для увольнения».

Вспомнив это, я почувствовала, как мне снова стало не по себе.

— Лора, тебе нехорошо? — спросил доктор Харрилд, пристально глядя на меня.

Я тотчас же отерла глаза и надела привычную маску суровой невозмутимости.

— Все нормально, — ответила я с наигранной бодростью в голосе.

— Что ж, — сказал он, — по крайней мере, девочку есть чем порадовать.

— И то верно.

— И это все в один день, да?

— Да, — тихо согласилась я. — Все в один день.

Глава 2

Мыс Пемакид. Небольшая полоска песчаного берега — протяженностью не более четверти мили, — омываемая водами Атлантики. «Мыс» — это скорее небольшая бухта: скалистая, изрезанная, окаймленная с обеих сторон загородными летними домиками — на вид простенькими, но однозначно высшего разряда. В этом уголке Мэна показная роскошь не приветствуется, поэтому даже «приезжие» (так здесь называют всех, кто родился не в Мэне) богатством не щеголяют, здесь так не принято, в отличие от других регионов.

В Мэне столько всего находится вне поля зрения.

На берегу, кроме меня, ни души. Часы показывают восемнадцать минут четвертого. Настоящий октябрьский денек. Безоблачное синее небо. Бодрящая свежесть в воздухе — первый признак надвигающихся заморозков. В это время дня уже начинает смеркаться, хотя еще светло. Мэн. Я живу здесь всю жизнь. Здесь родилась. Выросла. Получила образование. Вышла замуж. Все сорок два года я прикована к одному месту. Почему так происходит? Почему я позволила себе застыть на одном месте? Почему многие из тех, кого я знаю, убедили себя в том, что их вполне устраивают узкие горизонты?

Мэн. На этот мыс я приезжаю постоянно. Это — мое убежище. Тем более что оно напоминает мне о красоте окружающей природы, перед которой я неизменно чувствую себя ничтожеством. И еще море. Года два назад, когда я посещала литературный кружок, мы там обсуждали роман «Моби Дик». И одна женщина по имени Кристал Орр — до выхода на пенсию она служила на флоте — вслух задалась вопросом, почему многие писатели часто сравнивают жизнь с морем. И я ей ответила: «Может быть, потому, что, когда стоишь у моря, кажется, что горизонты твоей жизни раздвигаются. Перед тобой открываются безграничные возможности». На что Кристал добавила: «И в первую очередь это — возможность уйти от обыденности».

Неужели та женщина прочитала мои мысли? Разве не об этом я всегда думаю, когда прихожу сюда и смотрю на Атлантику? Что мир гораздо шире того, что находится у меня за спиной. Когда я гляжу на водную пространство, повернувшись спиной ко всему, что наполняет мою жизнь. Представляя себя в других краях.

Но потом — бип-бип. Засигналил мой мобильный, возвращая меня в мой мир, в здесь и сейчас, уведомляя, что пришло SMS-сообщение. Я тотчас же полезла в сумочку за телефоном, уверенная, что это — послание от моего сына Бена.

Бену девятнадцать. Он — студент второго курса Университета штата Мэн в Фармингтоне, изучает изобразительное искусство, и это бесит моего мужа Дэна. У них всегда было мало общего. Каждый из нас — продукт своего окружения. Разве нет? Дэн вырос в бедности в округе Арустук. Его отец был лесорубом, работал по временным договорам. Он много пил и, наверно, никогда не знал, как пишется слово «от-ветст-вен-ность». Но он любил сына, хотя частенько, когда был пьян, набрасывался на него с кулаками. Дэн одновременно обожал и боялся отца — и всегда пытался быть крутым ковбоем, каковым тот мнил себя. Сам факт, что Дэн не берет в рот ни капли спиртного — и косится на меня, если я осмеливаюсь налить себе второй бокал вина, — красноречивое свидетельство того, что пьяные дебоши отца нанесли ему непоправимую психическую травму. В душе он знает, что его отец был слабым, трусливым ничтожеством, и, как у всех громил, под этой жестокостью скрывалось его отвращение к самому себе. Я не раз пыталась убедить Дэна, что как человек он гораздо лучше своего отца и что свою природную порядочность он должен проявлять по отношению к сыну, несмотря на глубокие различия между ними. Дэн, конечно, не был жесток с Беном, не был враждебно настроен к нему. Просто он проявлял к Бену лишь номинальный интерес, отказываясь объяснить мне, почему к своему единственному сыну он относится, как к чужому.