Книга Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия - Берт Кейзер

Из-за некоторых странностей Нико я всегда избегал говорить с ним о Герте, но отчаянная просьба больного побудила меня заманить Нико в рентгеновский кабинет, где я мог как специалист побеседовать с ним о печальной картине пронизанных метастазами легких его брата. Я чувствую странное удовлетворение этого скользкого человека, когда он, увидев наконец своего брата, пришпиленного к диагнозу, словно насаженный на вилку кусочек мяса, спокойно усаживается и рассматривает червеобразные извилины, хорошо заметные на рентгеновских снимках. Тут можно свести те или иные счеты из прошлого. С поразительным эгоцентризмом он произносит: «А знаешь, я вообще завидую Герту. Я бы хотел, чтобы его болезнь была у меня». Я не верю своим ушам, и спрашиваю, хорошо ли я расслышал что он сказал, и слышит ли он сам, что говорит.

– Ну да, я имею в виду, что это вообще не жизнь. – Со всем тем, что делается во всем мире?

В бешенстве беру снимки и кладу их в конверт. «По крайней мере, ты теперь знаешь, как обстоит дело. А что касается положения в мире, не отчаивайся, может быть, у тебя тоже будет рак». Так что мой замысел провалился.

Спустя несколько дней, подойдя к палате, где лежал Герт, слышу голос Нико: «Ляг поудобней… поправлю тебе подушку… может, хочешь попить?.. подожди, я тебе дам попить… вот, попей… или хочешь через соломинку?.. не хочешь воды?.. хочешь, задерну штору?.. воздух свежий?.. у тебя сильные боли?.. сильней, чем обычно?.. о, вот и доктор… тогда я уйду… нужно зайти за отцом… сегодня придёт Рене… ха, а кто принес эти цветы?» Бьющее по нервам стаккато дурацких вопросов, на которые Герт реагирует лишь безнадежно защищающим жестом.

В коридоре мне удается убедить Нико, что лучше бы он не привозил сюда своего отца. Со злостью он спрашивает, почему нет. Я объясняю, что его брат умирает и что его отец здесь ничем не поможет.

Герт судорожно ловит ртом воздух, лицо у него землисто-серое. Он хватает мою руку и просит: «Антон, я задыхаюсь, дай мне опиум».

Я делаю укол, а Нико не перестает тараторить: «Знаешь, как тяжело здесь стоять? Раньше меня всегда тошнило при виде укола. Я много лет подряд сдавал кровь, и всякий раз, когда у меня должны были брать кровь, у меня…».

Я прерываю его просьбой подать мне марлевый тампон и немедленно позвонить Рене. Сначала он пытается сопротивляться, но всё же уходит.

Герт успокаивается. Какой синюшный оттенок! И как я бессилен!

Появляется его сестра Греет с мужем. Хмурая женщина, которая, едва взглянув на умирающего, достает из сумки вязанье и принимается за работу. Что ж, можно и так.

Рене тоже вскоре приходит. К счастью, он не пытается вступить в контакт со своим другом, видя, что Герт уже настолько далеко, что было бы жестоко вновь вытаскивать его на поверхность. «Мы еще вчера вечером с ним разговаривали и всё сказали друг другу. Я ему сообщил, что во всей Африке за него молятся. И мусульмане, и англикане, и католики, и протестанты. Настоящая экуменическая молитва. Неужели Бог до такой степени глух?»

Я отвечаю, что на эту молитву скорее нужно смотреть как на способ сказать миру: «Почему ты так издеваешься надо мной?» Рене смотрит на меня с удивлением.

«Sorry, Рене! – я просто хоть что-нибудь пытаюсь сказать, лишь бы не повторять: „Пути Господни неисповедимы“». Я вижу, он плачет. Он выглядит очень трогательно, когда снимает очки. Меня трогает его старый зубной протез из пластмассы, его старческая походка – при этом он опирается на палку. «Знаешь, бедро у меня совершенно трухлявое, но если увижу, что стал в Африке кому-нибудь в тягость, тут же вернусь в Нидерланды и пойду в дом призрения». Дом призрения – тоже слово из 1963 года. И мне снова приходится объяснить ему, что домов призрения больше не существует.

У Герта в палате, вокруг его постели, собралась группа людей, чтобы видеть его последние часы: Нико, сестра Греет со своими постукивающими вязальными спицами, ее муж, то и дело вставляющий себе в рот самокрутку и тут же ее убирающий, незнакомая мне молодая женщина и, время от времени, Рене.

Самьюэл Беккетт в романе Malone Dies[10] [Малоун умирает] пишет:

«All is ready. Except me. I am being given, if I may venture the expression, birth into death, such is my impression. The feet are clear already, of the great cunt of existence. Favourable presentation I trust. My head will be the last to die. Haul in your hands. I can’t. The render rent» [«Всё готово. Кроме меня. Мне дается, если можно так выразиться, рождение в смерть, таково мое впечатление. Ноги уже прорезались из огромного влагалища бытия. Благоприятное предлежание, полагаю. Голове предстоит умереть последней. Прижми свои руки. Нет сил. Рвущаяся прорвала»].

Примечательно, что в медицинском отношении Беккетт здесь очень близок к тому, чего сам никогда не испытывал. При обычных родах ягодичное предлежание «благоприятным» уж во всяком случае не является.

Умирание и рождение схожи. В обоих случаях нужно поостеречься с объявлением: «Началось!» – потому что тогда уже в течение суток ожидают или появления на свет ребенка, или появления трупа. «Да, началось». Никогда не скажешь этого умирающему, это говорят семье.

В доме милосердия, когда умирает отец или мать, у смертного ложа собираются родные, и, поскольку люди часто приезжают издалека, возникает непроизвольно чувство: здесь, пожалуй, и вправду приятно; теперь вот и Карел, и Виллем здесь; что ж, подождем, ведь доктор сказал, что всё это продлится недолго.

Мотивы бодрствования часто неясны. Сын, который при жизни, когда мать хорошо себя чувствовала, посещал ее раз в год, искупает теперь свою вину тем, что будет ночь напролет сидеть около тела, которое мать, собственно говоря, уже покинула. Ибо так же, как при рождении первой появляется голова, она же первой исчезает при умирании.

Долгое бдение у постели умирающего часто оказывается невыносимым прежде всего потому, что сам он занят выполнением грандиозного фокуса исчезновения под завесой морфина. Это приводит к тому, что дыхание замедляется – от пауз, длящихся от одной до полутора минут, вплоть до полной его остановки. Воцаряется тишина. Ты испуганно встаешь, захлопываешь книгу, отставляешь чашечку с кофе, гасишь зажженную тайком сигарету и склоняешься над неподвижным телом: «Что, она уже?..» Но нет. Вновь нарастает прерывистое клокотание, скоро хрип возвращается с прежней силой, и, кажется, еще громче, чем раньше.

Агония может тянуться часы, даже дни, но обычно уже по прошествии одной ночи такого выматывающего душу спектакля родственники умоляют врача положить всему этому конец. Как ни понятна их просьба, такая мера выглядит достаточно грубой, если посмотреть на их побуждения: это не слишком привлекательное зрелище; у людей просто не хватает терпения сидеть у постели умирающего. Но к самому умирающему это не имеет никакого отношения: он уже давно далеко отсюда.