Книга Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия - Берт Кейзер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прозвучал его сигнал вызова.
– Ага, saved by the bell[8] [спасительный звонок], но, ради бога, вспомни, что говорил Гиппократ: «С пенициллином всё пройдет за сорок восемь часов, без пенициллина это часто тянется целых два дня».
Прошел целый час, пока он не позвонил мне по телефону и не сообщил, что во времена Гиппократа вообще не было никакого пенициллина!
Герту Стеенфлиту 60 лет. Его путь в дом милосердия Де Лифдеберг пролег через всю Африку, куда он попал в 1964 году. Тогда ему было за тридцать, он был истовый католик и, как социолог, случайно оказался в системе, в которой продвигался настолько быстро, что это грозило тем, что в конце концов ему не миновать министерства. Его карьера показалась ему чересчур легковесной, и он решил, вместе со своим другом Рене, тоже холостяком, отправиться в Африку, чтобы «действительно что-то сделать ради других». Рассказываю несколько неуклюже, но, по всей вероятности, это именно так и было.
Когда я его однажды спросил, как они собирались взяться за то, чтобы «действительно что-то сделать ради других», он ответил, что главное – полагаться на Бога, а остальное приложится.
Терпеть не могу такие ответы. Позже я получил более точное описание. Им как следует пришлось повозиться, чтобы выработать реально осуществимый план действий. Опираясь на широкие связи с больничными учреждениями, они создали за несколько лет хитроумную сеть, чтобы заполучить всевозможные денежные средства, которые обычно выделяли на реабилитационный уход, и направить их в Африку. Им удалось снабдить необходимыми вещами сотни инвалидов, в первую очередь молодых, предоставив им кресла-коляски, протезы ног, тележки, протезные захватные крюки, очки, что дало возможность парням и девушкам зарабатывать себе на хлеб, а то и создать семью и не околевать прямо на улице, что тогда было обычным делом.
Три года назад Герт почувствовал боли в спине, у него обнаружили рак простаты. Последовали облучение, гормональная терапия и в конце концов кастрация. Нет-нет, не отрезали член под его истошные крики; всего лишь, сделав небольшой разрез, аккуратно удалили яички. Теперь это делают исключительно элегантно. Подумали даже о его ощущении, сделав после операции протезы обоих яичек и предусмотрительно обеспечив ту очаровательную асимметрию, которая в большинстве случаев придает столь привлекательный вид мошонке. Голос при этом не изменяется, но кожа приобретает персиковый оттенок, и щеки кажутся неестественно розовыми. Ну и либидо, как у резиновой уточки, или, как говорил мой отец, когда ему такое встречалось: «Вот ты и не мужик».
Всё это Герт переносил без труда, если можно ему верить, и говорил со мной о Боге как о взбалмошном дедушке, который сыграл с ним злую шутку в виде этой, как он называл ее, «дурацкой опухоли». Что от этого можно умереть, казалось, ему и в голову не приходило, а я не решался заговорить об этом. Для него не существовало и многих других вещей. Он вряд ли осознавал, насколько изменились Нидерланды с 1960-х годов. Он всё еще употреблял такие слова, как капеллан, прилавок, обманывать ну и, разумеется, холостяк. Да, для Герта Джими Хендрикс[9] не сыграл ни одной ноты.
Выбор последнего пути Герта пал на Де Лифдеберг потому, что здесь уже много лет находится его отец после разрушительного мозгового кровоизлияния, оставившего от некогда энергичного архитектора лишь обветшалый фасад. Этот старый господин сохранил свою монументальную дикцию, но осталась от нее лишь горестная оболочка: «Так что, доктор, я полагаю, следует констатировать, с вашего позволения, что относительно предоставляемых известных услуг в этом здании я, к сожалению, буду не в состоянии быть ближе к вам, э-э, я имею в виду, хотя здесь вполне надежно, что я хочу сказать, и я говорю это с определенной, нет, я, чёрт побери, должно же быть возможно, чтобы…».
Что должно было означать для этого что-то судорожно нащупывавшего в себе человека вдруг наткнуться на собственное смертельно больное дитя, понять я совершенно не в состоянии. Так же как и Герт: «Вчера он спросил меня, не пора ли мне задуматься о женитьбе».
Умереть рядом с отцом, оказывается, не было исключительно идеей самого Герта. К этому приложил руку и его брат Нико. Уже много лет он неизменно ухаживал за старым Стеенфлитом и теперь посвятил себя Герту. Видимо, не совсем бескорыстно, ибо происходит это с неистовством, которое должно быть вызвано чем-то иным, нежели вспыхнувшей перед лицом смерти братской любовью. При этом Герта и Рене, которые по-холостяцки всегда всё прекрасно делали вместе, он словно бы сближает со своей собственной громогласно заявляемой гомосексуальностью.
Его заботливость не знает границ. Она распространяется на белье, посещения, прогулки, телефонные звонки в Африку, присутствие в церкви, обследования в поликлинике и, прежде всего, на ужасные поездки к отцу, двумя этажами ниже. Без всякого сострадания ставит он инвалидные кресла отца и сына друг против друга, усаживается на стул и наблюдает, как обе эти развалины задевают друг друга.
Таково мое впечатление, и, к моему ужасу, кажется, что я прав, ибо сегодня утром Герт сказал мне: «Я не знаю, как мне сказать Нико, но, ради бога, можешь сделать так, чтобы он не висел у меня камнем на шее? Я его не выношу. У меня нет сил от него отделаться». На меня он не смотрит.
– Но, Герт, еще неделю назад ты, заодно с Богом, смеялся над этой проклятой опухолью, а теперь…
– А теперь я точно знаю, что скоро умру.
Он говорит, как ужасно знать, что умираешь.
– Хочешь последнее причастие или что-то еще?
– Нет.
Почему я задаю такой нелепый вопрос? Это звучит как: «Хочешь еще чашку кофе или что-то еще?»
Взбалмошный дедушка во всяком случае больше не появляется.
Хочу кое-что добавить о теперь уже быстро приближающихся последних часах. Начинаю с того, что он не будет испытывать никаких болей. Я точно знаю, как проглотить свое «или что-то еще», но его единственная реакция: «Пожалуйста, дай немного воды».
Он жадно, неловко пьет. Я смотрю поверх его головы на картину, которую Рене привез ему из Африки. Кажется, что она состоит из спрессованных тростника и травы в различных коричневых и желтых тонах. Под пальмой, рядом с хижиной дяди Тома, женщина, у которой в платке за спиной ребенок, толчет маис в деревянном корыте. Под картиной помещен текст:
Я не знаю псалмов и невольно читаю их вслух. Герт выпил воду и после моих слов «What can flesh do to me?» наконец посмотрел на меня: «Not funny [Ничего смешного]. Впрочем, это двадцать третий псалом, а не двадцать четвертый».
