Книга "Еврейское слово". Колонки - Анатолий Найман

А вот заодно с головушками – как раз да. Грандиозный голод коллективизации, грандиозное разорение деревни, грандиозные чистки, грандиозный ГУЛаг, грандиозные военные потери. Куда Тамерлану с бассейнами выпущенной крови! Куда американским автомобилям и швейцарским банкам! Может, где-то и быстрее нашего пробегают стометровку, но мы – участники того, что им не снилось! Мы, не индивидуально, а все вместе, вписаны в неземную книгу Гиннесса! Как победители в делах, сравнимых с вашими. И как жертвоприношение, в сравнении с которым, что бы вы ни сделали, все мелко, все не в счет.

Он, он один одарил нас причастностью к неимоверному. Посмотрите на его лицо. На его портреты такой притягательности, что мы вешаем их на место икон. Он пришел ниоткуда, не из здешних мест – как приходят боги. Что с того, что у него не наша кровь? его имя – Сталин: наше и непохожее ни на какое другое. Он не из интеллигентов – а знает больше ихнего. Он казнил – реально, а не рассуждая «с одной стороны, с другой стороны». Он считал людей миллионами и включал нас в их число – вот наша роль и значение. Чем больше говорят против него, тем больше верны мы его памяти.

…В общем, Сталина не разоблачить. Можно только что-то сделать, чтобы это перебило то, что сделал он. Чтобы благодарить тянуло за это, а не за лесозащитные полосы и образцовую лагерную зону. Благодарить тех, кто это сделает, а не его.

13–19 апреля

О вранье и правде. О мелком вранье, даже всего лишь подвирании. И не бог весть какой, нисколько не замечательной правде.

Мне было лет десять, родители ушли в театр, и я украл из буфета конфету. Не обратил внимания, что их лежало в вазочке всего две. Вернувшись домой и обнаружив кражу, они ко мне приступили – точнее, отец, которому сладкоежка мама сказала. Я не нашел ничего лучшего, как отрицать: не знаю, не брал. За что получил сполна.

Мощные насосы нагнетают в воздух, которым мы дышим, горячие темы – о политике, милиции, ЖКХ, терроризме. Частью управляют этими насосами журналистское рысканье и вдохновение, но общее руководство – государственной пропаганды. Современной, насколько возможно энергичной, использующей новые ноу-хау. Она вовсе не против публичного произнесения миллиардов слов, она за. Потому что где миллиарды, туда махнуть горстку, а то и всего лишь щепотку вранья – плевое дело. Видимость темы большого масштаба сохраняется. Видимость правды тоже. Так же как видимость политики, коррупции, ЖКХ, а не они сами. И ведь всего от нескольких крупиц!

2 апреля показали по каналу «Культура» фильм Вайды «Катынь» (мы писали о нем – «ЕС» [] № 11 за 2008 год). После просмотра было устроено в студии ток-шоу «Послесловие». Вел его политический журналист Третьяков, приглашены были академик истории, в дополнение к нему преподаватель истории из МГИМО, директор госархива, депутат Госдумы Косачев и кинорежиссер Михалков. «Катынь» фильм трагический, кончается массовым убийством беззащитных польских офицеров энкавэдэшниками. То ли гости оказались под непосредственным впечатлением от кино, то ли обдумав, как себя вести перед камерами, они начали обсуждение мрачновато, немногословно, серьезно. Соответственно боли увиденного заодно с нами, зрителями.

Предмет обсуждения сразу и открыто расслоился на два плана: фильм – и история как таковая. О фильме говорили много меньше, отдавали должное Вайде, словом, вполне пристойно. Но это был гарнир, мясо – история. От академика ожидали ума, знаний, благородства – так он свою партию и провел, безукоризненно. Ясно выступил архивист, картину преступления нарисовал недвусмысленную, точно описал, какая работа проводится госхранилищем. Третьяков в красной рубахе следил, чтобы происходили столкновения мнений и чтобы говорившие не поддались, не дай бог, слишком решительному сочувствию полякам. С первых слов он предупредил, что как ведущий должен играть роль провоцирующую. То есть вышел из списка нормальных участников, стал разыгрывающим. Но нам, сидящим перед экраном, было не до того, чтобы анализировать, говорит он что-то потому, что так думает, или чтобы вызвать кого-то на спор.

Фишкой собрания был Михалков. Джокер, который имеет право хода против правил, на свой выбор, непредсказуемо. Скорбь, которую выражало его лицо, смятение от того, что не может разгадать загадку, желание дойти до сути – были намного скорбнее, смятеннее и желаннее, чем у всех остальных. Но он же артист, и замечательный. Не играет ли он? Больше того: способен ли он не играть? Положение его было не простое: подавая себя как киноперсону мирового уровня, как личного друга Вайды, ни на любви к родине, ни на риторике не выедешь. Что же он скажет?! Я хочу понять, сказал он, кто это сделал. Мы убили поляков? А своих, русских тоже мы? Кто эти мы?.. Повторял и повторял.

Ему объяснили: да, да. Механизм такой был. Механизм уничтожения. Он действовал уже независимо от исполнителей. Михалкову немного полегчало: если механизм, тогда что говорить. Тада ланно… Между тем, сцена разыгрывалась известная, знаменитый эпизод мировой литературы. «Так кто же убил?» – спрашивает в «Преступлении и наказании» Раскольников у следователя Порфирия Петровича. «Как кто? – отвечает тот. – Да вы и убили». То есть конкретно поляков не Михалков, конечно, возраст не тот, но раз механизм, то, например, папа его как часть механизма уже подходит. Да и сам он, сын, на себя кое-какой материал дает. Яйцо, что ли, кинул в него паренек из протеста, и когда обидчика схватили и поставили на колени охранники, Никита от души въехал ему ногой в лицо. Что приводит на память последнюю мизансцену «Катыни», когда двое держат, а третий стреляет в затылок.

Но не это имел я в виду, начиная колонку. Историк-мгимист улучил минуту сказать, что мы освободили Польшу от гитлеровской оккупации. И Косачев подхватил: вот именно, мы принесли им свободу. В придаточном предложении: власть, конечно, была просоветская, нами поставленная (читай: заперли в зиндан, назвав его Дворец науки и культуры), но это, мол, дело второстепенное. А к этому еще и то, что в 1920-е годы они уничтожали наших красноармейцев, попавших к ним в плен. Враньишко, так сказать, по месту упоминания – не по содержанию. Но осадок такой, что фильм пошел псу под хвост. Вроде как мы Катынью с ними за все и поквитались.

Реакцию отца на несчастную конфету можно было счесть неадекватно резкой, наказание неадекватно суровым. Общее огорчение, тоже, как я вижу сейчас, неадекватным. Почему, собственно, эта история и засела в памяти. Я со своими детьми в похожих случаях так не поступал. При этом считаю, что отец повел себя совершенно правильно. Дело было не в преступлении воровства, а в преступлении неправды. Тяжесть поступка ложится на совесть, его вес говорит сам за себя. Легкость лжи не оставляет следа и по этой причине не препятствует врать дальше.

Эта колонка, посвященная телевизионному показу фильма «Катынь», уже стояла в номере, когда пришло известие о смоленской авиакатастрофе. Я подумал переписать ее, а потом увидел, что гибель поляков, еще раз спровоцированная Катынью, туго связана именно с тем, что в колонке написано. Мы в России не умеем покончить с прошлым раз навсегда. Оно у нас никуда не девается. Мы не выбрасываем выношенных ватников, «потому что привыкли». Не можем сказать себе и всем: Сталин истреблял людей миллионами, армиями, народами. Не можем назвать Катынь преступлением России перед Польшей. Эта история будет тянуться и тянуться, делегации по разным случаям летать «для смягчения напряженности» – до тех пор, пока не переведутся умники, которым не под силу назвать вещь ее именем.