Книга Убью кого хочу - Алексей Тарновицкий

Сигарета сломалась в ее пальцах.

– Что за чушь? – только и смогла сказать я. – Ты ведь в жизни этого не сделала бы…

Ольга усмехнулась:

– Конечно, не сделала бы. Но Труди-то этого не знала. Труди-то думала, что мы здесь все фашисты. А кто мы еще? Я-то точно собака фюрера. Блонди. Я, а не она, въезжаешь? Я и по цвету подхожу и по позиции. Он ведь меня и по-собачьи жарит, наш фюрер.

Я почувствовала, что глохну. Вернее, нет, не так: я хотела бы оглохнуть, лишь бы не слушать этого.

– Нет, – сказала я. – Замолчи.

Она снова усмехнулась той же нехорошей усмешкой.

– А ты как думала, подруга? Для чего он вчера меня вызвал – анкету заполнять? Расплачиваться вызвал. Он и про Труди рассказал – в перерыве между платежами. Там много накопилось. Он у нас неутомимый, фюрерок-то…

– За-чем… ты… – пробормотала я, насильно выдавливая из себя каждый слог. – Зачем?

– Да затем же. Выбирай, говорит. Либо ты вот прямо сейчас раздеваешься, либо я вот прямо сейчас пишу письмо. Комиссия, говорит, уехала, но ты не думай, что на этом все кончилось. На такую, говорит, мелкую пташку, как ты, комиссии не требуется. Пойдешь за аморалку по тому же делу. Выбирай, прямо сейчас. Я и выбрала.

– Заткнись! – крикнула я, вскакивая с места. – Заткнись, ты, паскуда!

– Точно, паскуда, – кивнула Ольга. – Но это ведь не новость. Я ведь всем даю. Известный факт биографии.

Мне казалось, что она не выговаривает слова, а выплевывает комья грязи. Я просто не могла этого слышать, видеть, дышать этой гадостью. Я бросилась прочь; в голове пульсировал густой красный туман, и я бежала, или мне казалось, что я бегу, пока кто-то не схватил меня сзади в охапку. Сатек? Ну, конечно, Сатек, мой надежный спаситель, святой и узурпатор…

– Что с тобой, Александра? Успокойся, девочка, шш-ш-ш… успокойся…

Но тут туман в голове сгустился еще больше и хлынул наружу словами.

– Ненавижу! – выкрикнула я. – Сволочь! Мразь! Пусть сдохнет! Сдохнет! Сдохнет…

– Шш-ш-ш… – шипел мне на ухо святой Сатурнин. – Шш-ш-ш… успокойся, милая… будет хорош-ш-шо… шш-ш-ш…

Он оглянулся на Ольгу, которая по-прежнему сидела в другом конце двора, задумчиво кроша в пальцах так и не закуренную сигарету.

– Что она тебе сказала? Как обидела?

Я глубоко вздохнула.

– Нет-нет, Сатек… Это не она. Она тут ни при чем. Пусти, я в порядке.

– Точно?

– Точно.

– Больше не полезешь на стену?

– Не полезу, Сатек. Пусти, хватит.

Он неохотно выпустил меня из своих объятий. Избегая встречаться взглядом с Ольгой, я вернулась на свое рабочее место. Она подошла спустя полминуты.

– Сань… ну, Сань…

Я повернулась и обняла ее как можно крепче.

– Прости меня, Олюня. Никакая ты не паскуда. Ты хорошая, чистая, а паскуды те, кто тебя топчет. Въезжаешь?

Она ответила вымученной улыбкой:

– Прости и ты меня, Санечка.

– За что же?

– За то, что гружу тебя своими проблемами. Но кого же мне еще грузить, как не тебя? – она быстро огляделась вокруг. – Хорошо, что его тут не было…

– Кого?

– Да гада этого, Миронова. А был бы, ты бы его точно кокнула…

– Это верно, – согласилась я. – Ладно, проехали…

Нет, не проехали. Комиссар отряда Миронов и в самом деле находился тогда на другом конце города, вместе с бригадой, занятой прокладкой ливневой канализации. Лоська и раньше рассказывал мне, что комиссар любит у них бывать. Этот ушлый жук изо всех сил стремился создать впечатление своего личного участия в работе – как видно, для того, чтобы претендовать не только на начальственную, но и на ударную премию. Миронов появлялся обычно под вечер, садился на краю траншеи и какое-то время наблюдал за рабочим процессом. Копали в основном экскаватором, но когда доходили до коммуникаций, приходилось вынимать землю вручную, лопатами, чтобы не повредить ковшом кабель или трубу.

Работа была тяжелая, грязная и небезопасная: глубина траншеи доходила к тому времени до четырех метров. К шести вечера движения землекопов замедлялись, колени начинали подрагивать, руки отказывались служить. Тут-то и вступал в дело Миронов. В какой-то момент он громко восклицал:

– Да кто ж так копает? А ну-ка, дай папе…

С этими словами он соскакивал вниз, в траншею и, подхватив самую большую лопату, принимался демонстрировать «как надо». Копать этот мерзавец действительно умел; со свежими силами он вгрызался в местный мягкий песок вдвое быстрей, чем уставшие за день рабочие. Полчаса спустя комиссар победно втыкал инструмент в землю и говорил:

– Поняли? То-то же… учитесь у папы…

На этом его непосредственное участие заканчивалось, но в школу Миронов возвращался вместе со всеми – таким же чумазым, как и они, с песком, скрипящим на зубах, грязью на комбинезоне и прочими признаками истинного работяги.

В тот день он пришел необычно рано. Лоська и его товарищи как раз укладывали в траншею очередную трубу – тяжеленную бетонную дурищу диаметром в один метр и длиной в десять. Двое ребят толкали подвешенный на стропах груз с широкого конца, третий направлял, стоя на предыдущей трубе.

Миронов подошел и встал, по своему обыкновению, у края траншеи.

– Коля, ты бы отошел, – сказал бригадир. – Мы как раз крепеж сняли – неровен час, обвалится.

Комиссар весело подмигнул. После удачной ночи у него весь день было превосходнейшее настроение.

– Не учи отца е…

Чему именно не следует учить отца Колю, потомки так и не узнали. Издав струнный изящный звон, стальная стропа вдруг лопнула и со свистом крутанулась вокруг крюка.

– Мать… – громко выругался крановщик.

– Мать… мать… – синхронно откликнулись из траншеи оба стропальщика, едва успевшие убрать ноги из-под внезапно осевшей трубы.

А сверху, пятная красным серую бетонную поверхность, скатилась к ним голова комиссара Миронова: светлые волосы, свинячьи глазки, разинутый в изумлении рот. Порвавшийся трос отделил ее от комиссарского тела с ловкостью бывалого палача. Само тело, фонтанируя кровью, лежало на краю траншеи.

– Аа-а! – завопил крановщик – его по чистой случайности тоже звали Колей – и так, продолжая вопить, соскочил с крана и бросился наутек, подобно сбежавшему из дурдома шизику, который вообразил себя «скорой помощью» с включенной сиреной. Все остальные сгрудились вокруг мертвого. С места не сдвинулся лишь очень бывалый бригадир Панин из здешнего СМУ, сидевший тут же в своей неизменной черно-белой, то есть некогда черной, а теперь выбеленной солнцем и потом рубашке. Он вынул изо рта самодельный мундштук с заряженной туда сигаретой «Прима», сплюнул и сказал, покачав головой: