Книга Убью кого хочу - Алексей Тарновицкий

– Уйди.

Это было первое и последнее русское слово, которое я когда-либо слышала от Райнхарда. Затем он нащупал руку своей Белоснежки, своей верной и беззаветной защитницы – нащупал и потянул к себе. Не сводя с нас глаз, Труди отступила и снова села на краешек кровати.

Я взяла Ольгу за локоть.

– Пойдем, Олюня. Тут без нас справятся, ты же видишь…

– Но как же… – она повернула ко мне залитое слезами лицо.

– Пойдем, пойдем…

Они и в самом деле прекрасно управились без нас. Комиссар Миронов хорошо подготовился, так что задуманная им операция прошла «на ура». В тот же день приехала комиссия его двойников из зонального штаба строительных отрядов. «Зональный штаб»… – как видно, они никак не могли обойтись без этого красивого слова – «зона». Комиссия заслушала персональные дела Райнхарда Волингера и Гертруды Рафф.

Первый был найден виновным в серьезном нарушении внутреннего распорядка и всеобщего стройотрядовского устава, а также в аморальном поведении, несовместимом с высоким званием бойца трудового социалистического фронта. Согласно показаниям представленных Мироновым свидетелей, рядовой Волингер был неоднократно замечен в связях порочного характера с местными особами легкого поведения. Поскольку эти особы не имели прямого отношения к интеротряду, комиссия решила не заострять внимания на их участии в рассматриваемом деле. Позорное поведение Волингера имело следствием драку на почве ревности с городскими хулиганами, которым, видимо, не понравились его ночные похождения. Дабы не пятнать честное имя стройотрядовского движения, милицию привлекать не стали, но постановили немедленно отчислить Райнхарда Волингера из отряда и передать его личное дело по инстанции – в Центральный Штаб интеротрядов при ЦК ВЛКСМ и далее – в соответствующий отдел Центрального Совета Союза Свободной Немецкой Молодежи.

Труди попала под раздачу уже по ходу дела – за то, что оказалась единственной, кто осмелился встать на защиту бедного Райнеке. Остальные шесть гномов молчали из понятного страха за себя; да и что они могли поделать в чужом враждебном окружении, практически не зная языка, на котором судили их товарища? Думаю, единственной заботой немцев было вернуться из плена домой с минимальными потерями. А мы все помалкивали, чтобы не подвести Ольгу Костыреву. Расчет был прост: Райнеке погибал так или иначе – в Дрездене его ждало гарантированное исключение из института. Ольге – прозвучи на суде ее имя – пришлось бы заплатить тем же.

А вот Труди сражалась до конца, с пеной у рта оспаривая обвинения в аморальном поведении Райнхарда. В тот момент я не знала, почему она прямо не указала на Ольгу, а предпочла оговорить себя. Труди утверждала, что Райнеке проводил время только с ней, а потому обоснованными являются лишь утверждения в нарушении режима. На этом неправедном суде лжесвидетельствовали все – и свидетели обвинения, и свидетельница защиты. Конечно, при этом получалось, что нарушительницей оказывалась и сама Гертруда Рафф – со всеми вытекающими последствиями. В итоге, отчислили и ее; уже через день обоих посадили на самолет.

Они уезжали рано утром, перед завтраком, и весь отряд прильнул к окнам, чтобы посмотреть. Выражения лица Райнеке было не разобрать по причине отсутствия лица, зато свирепая физиономия Труди не оставляла сомнений в том, что она думает по поводу всей этой истории. Перед тем как сесть в такси, она обернулась к пестрящему нашими бесстыжими рожами фасаду школы и резким движением воздела вверх руку с отставленным средним пальцем. Вот так. Мы-то как только ее ни называли – и эсэсовской сучкой, и гитлеровской овчаркой Блонди… А она… – она оказалась достойнее многих, настоящей Белоснежкой. Что заставило ее поступить так – чувство долга?.. тяга к справедливости?.. любовь к Райнеке? Наверно, что-то из этого или все это вместе. Но, видимо, дело еще и в том, что она была женщиной. А женщинам трудно быть козлами – хотя бы потому, что они неподходящего пола.

Трудно было и Ольге. Я на время заставила себя забыть о своих проблемах и помогать подруге, чем могла – разговором, участием, просто присутствием. Отрядный врач без разговоров выписал ей больничный, и Ольга почти трое суток молча пролежала в постели, глядя в стену. Что она видела там, на этом грязно-белом экране? Крушение своих фантазий о переезде в Дрезден, о счастливой жизни с нежно любимым Райни? Или представляла себе сцену его зверского избиения в школьном дворе, спустя две минуты после их прощального поцелуя? А может, корила себя за то, что испугалась, отступила, оставила его в руках немецкой Белоснежки и тем предала любимого трусостью – еще до того, как и вовсе постыдно предала его молчанием, неспособностью заступиться.

Впрочем, можно ли было назвать это трусостью? Думаю, Ольга просто вдруг осознала, что она – не «своя» в этом раскладе. «Своя» – Труди. Что одно дело исступленно целоваться на дворовой скамейке, и совсем другое – пожертвовать собой. И дело тут даже не в готовности жертвовать – я уверена, что Ольга, не задумываясь, отдала бы себя на заклание. Дело в готовности принять эту жертву. Ведь целоваться можно с кем угодно, но жертвы принимают только от своих. Например, от Труди. А чужим говорят: «Уйди». Наверно, это мучило мою красавицу подружку больше всего.

На третий вечер, уже после отъезда мироновской комиссии и осужденных-отчисленных, в нашу комнату заявился сам пан победитель, комиссар Миронов. Остановился в дверях, посмотрел на Ольгину спину и скомандовал:

– Костырева, на выход!

– Ты что, Коля? – попробовала возразить я. – Она на больничном. Тебе справку показать?

– Я и сам чего хошь покажу, – хохотнул Миронов. – Давай, Костырева, поднимайся. Есть разговор.

– Никуда она не… – начала было я, но тут вдруг послышался сиплый от трехдневного неупотребления Ольгин голос.

– Не надо, Саня… – она села на кровати, протерла глаза, откашлялась и продолжила так, будто Миронов не стоял здесь же, в комнате, в трех метрах от нее: – Скажи ему, что я приду. Только переоденусь.

– Давно бы так, – важно кивнул комиссар. – Пятнадцать минут на сборы. И чтоб как штык…

Вернулась Олька после полуночи в облаке алкогольного перегара и сразу легла, не отвечая на расспросы. А утром проснулась вместе со всеми и стала одеваться, морщась от головной боли.

– Куда ты, Олюня? У тебя ведь освобождение…

Она только отмахнулась:

– Пойду. Тут еще хуже…

Именно в этот день всего было в достатке – и банок, и огурцов, и зелени. Ольгу это явно устраивало: в ответ на попытки завести разговор она либо отмалчивалась, либо огрызалась, и я решила оставить подругу в покое. Уже после обеда, около двух, когда я перекуривала во дворе, она вдруг вышла и села рядом. Я вытряхнула из пачки сигарету, Ольга взяла.

– Помнишь, ты удивлялась, почему Труди на меня не показала? – сказала она, тщательно разминая пальцами сигарету. – Теперь я знаю.

– Ну?

– Миронов. Пригрозил ей, что повесит на Райни изнасилование. Что я подам на него заяву в милицию. Въезжаешь? Что я. Подам. На Райни. За изнасилование. Неслабо, а?