Книга Сладкая жизнь - Александр Генис

В лиссабонском порту я видел гигантские якоря, которые счел последними останками каравелл. Может быть, и не без оснований. В Португалии чтут свою мореходную историю — но она в прошлом. В настоящем эта страна производит меланхолическое впечатление. Нигде, даже в Венеции, мне не попадалась такая смесь величия и запустения.

Здешняя столица — чуть ли не самая маленькая в Европе — может похвастаться столь нарядными дворцами, монументами и проспектами, что заставляет вспомнить о Петербурге. Просторные «авениды» перерезают веселые площади, чтобы перетечь в необъятную набережную Тахо. Памятники королям — дюжинами — раскиданы по городу с помпезной щедростью. Над лиссабонскими холмами красивой зубчаткой высится замок святого Хорхе (по-нашему Георгий). Важные государственные дома занимают по нескольку кварталов кряду — и главный из них, конечно, адмиралтейство.

Лиссабон отнюдь не так экзотичен, как обещает его романтическое, будто списанное из Александра Грина название. Красота этого города в европейской смеси пышности с облезлостью. Стены в какой-то особой древней плесени. Трещины причудливым узором то ли украшают, то ли уродуют дворцы. Все памятники заросли голубиным пометом, кроме одного, кажется, последнего, — монумента португальским воинам, отдавшим жизнь за победу Антанты. Лиссабон стоит в руинах былого расцвета. И в этом смысле Португалия поучительна и представительна, как и вся Европа.

В Старом Свете ты никогда не знаешь, где — правильнее — когда, находишься. Европа живет в одновременном историческом пространстве, где так смешаны эпохи, что единственной стилевой доминантой неизбежно остается декаданс.

Европейские руины — на архитектурного гурмана. В конце концов современный человек при слове «культура» представляет себе обязательно статую с отбитыми руками или портик с прореженной, как старческая челюсть, колоннадой. Нам трудно счесть за подлинник уцелевшее без изъяна. Только порченное историей мы согласны принять за чистую монету культуры. Может быть, зараза декаданса — в нашем взгляде, который, как опытный развратник, выбирает из толпы краснощеких девиц затянутую в траур прелестницу с болезненной худобой.

Португальцы создали первую заморскую империю нашего времени. В XV веке их каравеллы открыли морской путь в Азию и принесли своей стране славу и деньги. Васко да Гама — самый знаменитый португалец — вывел Европу из средиземноморской колыбели. Именно португальские колонии в Африке, Индии, Китае, Японии, Индонезии, Бразилии — даже в большей степени, чем Колумб, — преобразовали западную цивилизацию в планетарную.

Интересно, что каравеллы везли домой товары, которые никак не назовешь необходимыми. Добравшись до Индии, Васко наполнил трюм своего корабля перцем, имбирем, корицей, гвоздикой, мускатом и ювелирными украшениями. Есть какое-то противоречие между дерзостью эпохи Великих географических открытий и ее непосредственными плодами. Стоило ли открывать новый мир, чтобы набить европейские кухни пряностями? Перекраивать карту ради изысканного обеда? Однако необходимость не может двигать прогресс. Только неутоленная жажда лишнего сдвигает горы, меняет политические системы, завоевывает земли и моря. Лишнее отличается от необходимого тем, что без последнего жить нельзя, а без первого — не хочется.

Заморские экспедиции придали португальской архитектуре оригинальные нюансы. Местная готика полна географических мотивов. Глобус стал обычной архитектурной деталью древних церквей. На порталах монастырей изображены мореходные инструменты. Соборы уделяют равное место христианским святым и чужеземным диковинам — слонам, пальмам, жирафам. Новооткрытый мир — его величие и разнообразие — вдохновлял древних зодчих на неведомую раньше широту взглядов.

Слава великой эпохи каравелл отравила португальскую историю: она всегда ревновала к своему прошлому. Сползая в политическую заурядность, проигрывая соревнование другим имперским державам, транжиря колониальное золото на английскую мануфактуру, Португалия лелеяла свой Золотой век, когда жил великий Васко да Гама, а лучший поэт страны, Камоэнс, воспевал его открытия.

Как каждая европейская столица, Лиссабон располагает набором приличных музеев. В Америке музей — аттракцион. Тут сохраняется первичный смысл этого института — собрание диковин, кунсткамера. Обильные толпы посетителей, не задумываясь, усаживаются на пол, чтобы повнимательнее рассмотреть какой-нибудь шедевр. Картины в американских музеях всегда заново реставрируются — чтобы было хорошо видно. Американцы относятся к искусству так, как оно заслуживает, — с любопытством.

В Европе музеи старые. Дворцы, замки, поместья и особняки становились музеями постепенно. И даже сейчас они еще не закончили переход в иное состояние. Что такое Кремль — сокровищница русского искусства или резиденция правительства, музей или политический символ?

Лучший музей Лиссабона тот, что основал армянский нефтяной магнат и филантроп Гульбенкян. В его собрание вошло множество полотен из Эрмитажа, проданных Сталиным в тридцатые годы. Несмотря на то что большую часть коллекции Гульбенкян вернул России, в Лиссабоне осталось немало картин, некогда украшавших наши музеи.

Впрочем, от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Какие-нибудь «малые голландцы», кочуя из одной столицы в другую, повсюду служат общему делу — создают универсальную европейскую культуру.

Тем и хороши музеи, что каждый из них представляет собой спрессованную панораму истории. Музей — инструмент познания, учебник, трактат, энциклопедия. Сама экспозиция с ее мерным чередованием эпох и стилей провоцирует посетителя на поиск универсальной закономерности, на обобщения, приложимые ко всему Старому Свету разом.

Западная цивилизация всегда колебалась между разумом и чувством. История ее духа — раскат качелей между умом и сердцем. В каждой крайней точке достигала расцвета одна из потенций. Ясная, внятная, светлая, разумная античность. Оттуда — качок в иррациональный мир Средневековья с его пламенной верой и «пламенной» готикой. И новый откат в трезвое царство разума. История набирает сил для похода за равенством, братством и счастьем — для всех. Эпоха Просвещения готовит философскую почву для прорыва в мир чистого разума, для интеллектуального апофеоза. И он произошел — Великая французская революция, со всеми вытекающими последствиями, среди которых, может быть, самое важное — романтическая реакция, опять возрождающая культ чувства, лирической стихии, вне рассудочного полета.

И все это опять обменивается на позитивные ценности научно-технической революции, чтобы вновь привести к тотальной власти рациональной догмы — революция в России. Качели раскачиваются, но амплитуда становится все короче, хотя последствия каждого поворота все страшнее. Но вот постепенно Старый Свет, устав от идеологических метаний, успокаивается, остывают страсти, входят в моду теории заката Европы, остановки истории, прекращения хода времени. Наступает равновесие сил, всемирный застой, мертвый сезон.

Сегодня Старый Свет — решусь выговорить — не производит своего специфического стиля. Европа, как современница и участница общей человеческой истории, потеряла свою исключительность, что не помешало мне увидеть Португалию во всей прелестной уникальности ее облика. С гордыми и пустыми замками, чьи стены как будто сами по себе выросли из терракотовой земли. Сейчас на замковых площадях устраивается португальская коррида, которая отличается от испанской тем, что быка убивают не на арене, а за кулисами. Прекрасно португальское побережье с отвесными, пришедшими из приключенческого романа скалами и уютными пляжами, где сушат лодки и рыбу. И я уже никогда не забуду португальский пейзаж, который делают неповторимым пробковые дубы. Каждые девять лет с деревьев сдирают кору, и оголенные дубы стоят на рыжих холмах, как в черных чулках.