Книга Сладкая жизнь - Александр Генис

… и природы?

Мир был до нас и будет после нас. Человек в нем гость, причем незваный. Меня всегда поражает лечащее равнодушие природы. Она не рассуждает и нам не дает. Пропадая в ней, мы возвращаемся домой — в какие-то предыдущие состояния жизни. Не думаю, что художник может улучшить природу, но он умеет создавать из нее пейзаж, выбирая лучшее и изымая лишнее. В сущности, всякое искусство — это искусство композиции, икебана, организация не нами созданного.

Один ваш герой спрашивает: «Зачем тебе Бог, если есть пиво?»…

Мой персонаж предпочел пиво Богу, потому что устал Его искать и разочаровался в своих возможностях Его найти. Это еще не худшее завершение пути, начатого каждым в детстве. Искать Бога и творить Его — одно и то же. Мы мучаемся, пытаясь создать его не по своему образу и подобию. Бог ведь должен быть по ту сторону познания, но все-таки он должен быть. Упершись в этот парадокс, в этот вечный коан, мы тараним лбом стенку, наращивая мышцы души.

Вы любите парадоксы?

Каждая книга требует от читателя стать ее автором и побывать там, где писатель был. Это тем сложнее, что писатель ведь и сам не знает, о чем он пишет. Собственно, он для того и пишет, чтобы это выяснить. Литература — вид жизненного опыта. Проживая страницу, становишься ею, она тебя меняет, а ты ее познаешь. Лучше всего, когда она удивляет и автора. Однако дыры в тексте позволительны только в тех местах, которые не являются секретом для автора. Как раз то, что знаешь наверняка, не стоит и писать. Хемингуэй был прав. И тем более прав Мандельштам, который говорил: «Я пишу опущенными звеньями». Расширяя ячею, мы увеличиваем общий размер сети, надеясь вытащить из реальности улов побогаче. Предложение, которое сводит воедино несколько не близко лежащих предметов, явлений и суждений, похоже на пригоршню с растопыренными пальцами. Ею удобнее загребать, не заботясь о мелком песке обыденности, который вытекает из рук. Такая манера кажется парадоксальной только ленивому критику, считающему логически невозможным всего лишь неожиданное.

Эссе — окно в мир?

Окно — это фокус, потому что оно всегда предполагает раму, а значит, ширму, ограничивающую наш взгляд. Вопрос в том, какие ограничения навязывает себе автор. Романисты обходятся сюжетом — пишут о том, что видно герою и нужно фабуле. Поэты пользуются рифмой и метром, справедливо надеясь, что язык сделает за них полдела. Эссеисту, лишенному преимуществ и первого и второго, остается время. Всякое окно, если в него смотреть достаточно долго, становится волшебным. Стоит остановить часы и вглядеться в окружающее, как оно начинает шевелиться и расти.

Чем служит вам юмор?

Я верю в смешное. Его нельзя подделать. В юморе есть автохтонная истина, которая нуждается не в творце, а в открытии. Дороже всего мне тот смех, что искусно маскирует себя в заурядном. Иголка в вате. Вернее, вата, в которой была игла. Гомеопатическая доза юмора меняет молекулярное строение текста, придавая ему мастеровитое благородство. Может, поэтому я злоупотребляю оценкой «смешно», называя так всякую остроту, но не любую остро́ту.

Как вы реагируете на слухи о «смерти автора»?

Если даже автор умер, важно, кто будет его вскрывать, хоронить и пользоваться завещанным. Впрочем, автор бессмертен. Он живет, не зная, что его убили. Эти некротические явления продолжают литературу, делая возможным невозможное. Преодоление смерти — писательский спорт. А то, что жизнь стирает описанное, кажется справедливым: становясь реальностью, иллюзия занимает ее место.

Что вы думаете о судьбе романа?

Высшая точка словесности — поэзия. Только стихи, как говорил Аристотель, никогда не врут. Что и понятно: они и есть истина. Но сколько таких стихов бывает? Да и сколько их нужно? Роман — это след нисхождения поэзии на землю. Бумажная валюта муз, обеспеченная их золотым запасом. Я не знаю, каким роман может быть сегодня, но знаю, что не таким, как вчера. Обидно до слез, но нельзя написать новых «Трех мушкетеров», новую «Войну и мир», нового «Доктора Фаустуса». Форма умирает. Никто больше не ходит в тоге. А жалко.

Ваше собрание сочинений называется «Раз, Два, Три».

Будет продолжение?

Не я придумал этот заголовок. Мне он напоминает учителя танцев Раздватриса из «Трех толстяков» Олеши. Трехтомник мне понадобился для того, чтобы не повторяться и не возвращаться, чтобы знать, где поставил точку. А станет ли она многоточием, никогда не знаешь — только надеешься.

В автобиографическом «Трикотаже» самыми симпатичными кажутся бабушки.

Почему?

Безответственные бабушки, в отличие от родителей, учат внуков, сами того не зная. Лишенные педагогических претензий, они воспитывают не уроком, а примером. В моем случае это был пример выживания. Ведь чему учат дедушки, я не знаю — одного убил Сталин, другого Гитлер.

Как вы переживаете конфликт поколений?

Я не любил своей школы и ничего не простил ей. Правда, когда сам стал учителем, я понял, что у нее не было другого выхода. Педагогический талант — величайшая редкость. К тому же он сводит с ума. Нельзя безнаказанно провести всю жизнь с неполноценными и бесправными — с детьми. Конфликт поколений стал для меня острой проблемой. Я хорошо помню, как воевал со старшими, но не могу примириться с тем, что сам им стал. Мне не смешны шутки младших, я скучаю над их бескрылыми сочинениями. Все это заставляет меня восхищаться Тургеневым, сумевшим с симпатией показать нам молодого Базарова. «Дети» у него не хуже «отцов». Меня на это не хватает.

Дружба в вашей жизни?

В моей жизни был период такой запойной дружбы, что я, видимо, уже исчерпал ее запас. Но и сегодня для меня лучший способ дружить — это совместная работа. В нашем деле к этому относится и беседа. Удачный разговор раздувает пламя собственной мысли. Хороший собеседник — всегда муза. Но есть еще просто теплота совместного бытия, радость разделенного опыта. С годами дружба истончается, становясь менее необходимой и более ценной.

Беседу вела Д. Рамаданская