Книга Разделяй и властвуй. Нацистская оккупационная политика - Федор Синицын

Ненадежными оказались и «легионы». В октябре 1942 г., после того, как из 3-го батальона «Туркестанского легиона» дезертировала значительная часть солдат и командиров, батальон был расформирован. Из одного «грузинского легиона» еще по пути на фронт сбежали с оружием 170 чел., а по прибытии на фронт, 10 октября 1942 г., части легионеров удалось перейти на сторону Красной Армии. Из «армянского легиона» по дороге на фронт сбежали около 100 чел., а в ноябре 1942 г. на советскую сторону перешли 39 легионеров. По данным советской разведки, осенью 1942 г. в Кетченеровском улусе Калмыкии отряд калмыцких коллаборационистов, получив оружие, вступил в бой с некой румынской частью. Дальнейшая судьба этого отряда была неизвестна{941}.

Таким образом, масштабность использования германскими властями национального фактора при создании вооруженных формирований из представителей народов СССР в первые шесть месяцев войны была неширокой, на что влияли ограничения, наложенные нацистской политикой. Подразделения, созданные в вермахте («Хиви», «Шума» и др.), фактически не имели «национального статуса». Национальный фактор использовался, в основном, только как один из инструментов вербовки в эти подразделения. В 1942 г. при создании «легионов», РННА, вербовке в полицейские и охранные подразделения в Прибалтике началось более масштабное использование национального фактора. Тем не менее оно имело, в основном, формальный, пропагандистский характер. Так, «тюркские» и «кавказские» «легионы» были сформированы под «национальными знаменами» для того, чтобы использовать этот факт в пропаганде среди представителей соответствующих народов в тылу СССР, а также подтолкнуть Турцию к вступлению в войну против Советского Союза{942}.

Вариативность германской национальной политики в сфере военного коллаборационизма была невысокой. В первое полугодие войны нацистское руководство препятствовало созданию вооруженных формирований из числа представителей народов СССР. Когда, наконец, в конце декабря 1941 г. было официально разрешено создание «легионов», имевших «национальный статус», эти формирования были созданы только из числа представителей народов СССР, этнические территории которых не были оккупированы Германией. Создание «русской армии» в составе вермахта не было разрешено — так как ликвидация российской государственности для нацистов была главной целью в войне, военное сотрудничество с русским народом отвергалось. Не были созданы и «национальные армии» из числа представителей остальных народов СССР, которые оказались под оккупацией (украинцев, белорусов, прибалтов и др.). Очевидно, нацистские власти опасались, что такие формирования могут выйти из-под контроля, стать плацдармом для национальной консолидации и борьбы за автономию или независимость.

Эффективность германской национальной политики в сфере военного коллаборационизма в первый период войны оценить сложно. Представляется, что значительная часть полицейских и «Шума» из числа представителей гражданского населения вступила в коллаборационистские формирования ввиду корыстных интересов, а также из-за уверенности в крахе СССР. Значительная часть военнопленных, согласившихся вступить в «восточные формирования», «легионы» и пр., была вынуждена сделать это из-за невыносимых условий пребывания в нацистских лагерях.

§ 5. СОТРУДНИЧЕСТВО, ПАССИВНОСТЬ И СОПРОТИВЛЕНИЕ:

Реакция населения на германскую оккупацию

Политическая ситуация, сложившаяся на территории Советского Союза к моменту прихода вермахта, была сложной. В западных регионах СССР, вошедших в состав страны в 1939–1940 гг., большинство местного населения отнеслось к оккупантам пассивно{943} либо приветствовало их как «освободителей»{944}. Хотя известно, что ставшие широко известными торжественные «встречи вермахта с цветами» на Западной Украине{945} часто были инспирированы оккупантами для документальной киносъемки, однако были и спонтанные проявления позитивного отношения к германским войскам, в которых отражались надежды населения на «лучшую жизнь» при германской власти{946}. Здесь были известны случаи установки местным населением памятных знаков в благодарность за «освобождение от жидовско-коммунистического гнета украинского христианского народа»{947}. Несмотря на то, что некоторые жители этого региона выражали недовольство тем, что в 1939 г. Германия «уступила [его] большевикам», оккупационные власти характеризовали отношение западноукраинского населения как в целом «положительное»{948}. Проявились прогерманские настроения и среди антисоветски и националистически настроенной части населения центральной и восточной частей Украины. В Белоруссии в июле 1941 г., по германским оценкам, настроения были «очень подавленными»{949}, что было во многом обусловлено растерянностью, вызванной катастрофическим началом войны и быстрой оккупацией Белоруссии (Минск был захвачен уже 28 июня 1941 г.). Многие представители польского населения Западной Украины и Западной Белоруссии выражали удовлетворение тем, что советских «варваров прогнали носители европейской цивилизации»{950}.

Дружественным по отношению к оккупантам было настроение определенной части населения Прибалтики, где, по германским данным, отмечался «очень большой энтузиазм по поводу освобождения немецкой армией, и в городе, и деревне», который базировался на недовольстве советской властью{951}. Этот настрой был подхвачен и в прибалтийской эмиграции. Так, бывший президент Литвы А. Сметона на конференции в Чикаго в августе 1941 г. заявил, что «нацистское правительство гарантировало “независимую” Литву под нацистским руководством после конца войны», а его сторонники основали фонд для пропаганды прогерманских идей среди литовцев-эмигрантов{952}.

С приходом германских оккупантов часть латышского населения рассчитывала на достойное будущее Латвии под властью Третьего рейха или в союзе с ним. Некоторые латыши считали, что «должны быть сперва заработаны доверие и признание германского руководства». Другие хотели, чтобы «пределы германского руководства» были «более четко определены», в связи с чем пытались поставить свою готовность к сотрудничеству с оккупационными властями «в зависимость от различных гарантий»{953}. Тем не менее они также положительно относились к германской власти. Такие настроения латышского населения способствовали его активному неприятию советских партизан{954}.

В Эстонии проявились ярко выраженные антисоветские и антирусские настроения, отсутствие помощи или прямое противодействие советским партизанам{955}. Так, в сентябре 1942 г. германские власти отмечали, что «в то время как на оккупированной территории России партизаны… вызывают серьезное неспокойствие среди населения» (имелось в виду, что оно поддерживает партизан), в Эстонии ситуация была противоположной{956}. Эстонское и финское население оккупированной части Ленинградской обл., по данным советской разведки, к советским партизанам также «относилось плохо», отказывало им в помощи и выдавало их германским властям, и в целом «старалось угождать и помогать немцам»{957}. В то же время оккупанты отмечали политическую пассивность эстонского народа, основная масса которого оценивалась как «беспомощная, мягкая и безлидерная». Оккупационные власти считали, что пройдет определенное время, прежде чем «найдутся энергичные и враждебные коммунизму молодые люди»{958}.