Книга От меня до тебя – два шага и целая жизнь - Дарья Гребенщикова

В деревню Анна Карловна возвращалась на новехонькой «восьмерке» цвета коррида. Это было так шикарно, что она даже купила себе шляпку цвета увядших листьев с алой лентой и жакет приглушенных тонов, отороченный дохлой лисой. Машину вел сам Осип Карлович, прислушиваясь к ровному гулу мотора, присматриваясь к показаниям приборов, вдыхая так любимый им запах новой машины. Анна Карловна, расположив на коленях китайский термос с помпой, наливала брату горячий кофе в маленькую детскую кружечку и долго дула на него, остужая.

Толик, ушедший в запой сразу же, как Анна Карловна подняла ногу на подножку автобуса, был жалок и истерзан. Он не в силах был даже поднять ружье, не то что скакать по берегу, и потому лежал за соседским хлевом, и мутные капли дождя стекали на его разгоряченное, засиженное мухами, лицо.

Глава 16

Анна Карловна все рассчитала хирургически точно — в этот раз Толяна из запоя выводить не пришлось. Сам вышел. Ходил вокруг сияющего чуда, вокруг подвига отечественного автопрома и — дышать боялся. Нюхал только. Со стороны он напоминал кобеля, которому построили новую конуру, и тот все ходит, заглядывает опасливо, соображая — к чему это? и все так и норовит задрать заднюю лапку да и оросить это непонятное и так по-чужому пахнущее строение. Конечно, Толик на колеса не мочился, будем справедливы. Пока — не мочился, а уж потом, потом, стоя, как и все российские мужчины, лицом к проезжей части трассы, скажем, М-9, наблюдая поток машин, несущихся мимо, помечал колеса-то! Чтоб знали — МОЯ! И жизнь Толика изменилась. Теперь он драил свою ласточку, канюча у Анны Карловны авто-косметических притирок и отдушек, полиролей и очистителей от битумных пятен, а уж дальше пошли и тормозные колодки, и фары, непременно импортные, да лампочки, да спойлера, да масла, да фильтра — Анна Карловна была просто ошеломлена такой прожорливостью, но, опасаясь запоя, безропотно отдавала деньги, заработанные частным трудом в государственном стоматологическом кабинете. Как-то раз, когда Анна Карловна разливала чай из душицы и мелколепестника канадского по невесомым чашечкам, на боку которых резвились китайские журавлики, прозвенел звонок. Местный телефон дребезжал и надрывался, Анна Карловна досадливо отложила чайничек, взяла трубку — Алло-у? У нас роды в Филькино, — Петровна тяжело дышала, будто рожать предстояло ей самой, — надо ехать. Роды? — мечтательно произнесла Анна Карловна и посмотрела на багровый затылок Анатоля, — а что, там зубки режутся? Анна Карловна, — Петровна икнула, — у кого? у роженицы? Ей бы родить, а уж зубы как-нибудь после… Так пусть едет Митрохина, причем тут я? Я не фельдшер! Так Митрохина на инсульте в Мышьем Бору. А Горчидзе? Пусть он едет! Он на учениях в Твери, ехать некому. И шОфер наш в запое. Так что как знать, и машины нет, а нам ехать. Анатоль, — Анна Карловна обнаружила бледность лица перед грозящей катастрофой, — мы едем рожать, больше некому. Толик в этот момент спаивал два тонюсеньких проводка для антенны и до того перепугался, что капнул припоем на колено. Анька! ты… из ума выживши? Но Анна Карловна, собранная, как и всегда в минуты острой тревоги, уже летела в амбулаторию. Красный автомобиль, приняв в недра Петровну в синем крахмальном халате и Анну Карловну в зеленом, хирургическом, мчал по направлению к деревне Красная Репка.

Это событие и стало концом. Или — началом конца?

Глава 17

Митрохина с инсульта не вернулась, точнее, вернулась, но уже не в Старое Мишулино. Горчидзе остался в Твери, пригревшись в сан инспекции, и Анна Карловна осталась одна за всех. Районное начальство постучало шариковой ручкой по левым премолярам верхней челюсти, и, единым росчерком уничтожило стоматологическую помощь в деревне. Зубы драть и в районе можно, — сказало начальство, посещающее с этой целью соседнюю республику со строгим Батькой во главе, — а рожать все хотят. И немедленно. В другой позиции Анна Карловна скатала бы в узел льняные простыни, увязала бы бечевкой томики Чехова, насыпала бы отравленной крупы мышам, села бы в продуваемый сквозняком плацкартный вагон, да и была бы такова… Но уехать одной? А МУЖ? Красивое и емкое слово, включившее в себя Анатоля, в Москву не влезало. Взять с собой? От этой крамольной мысли Анну Карловну отвратило видение — Толик-Козёл, стриженый в скобу, въезжает на восьмерке в метро, выходит на станции Маяковская, и ходит, задрав голову, оценивая панно Дейнеки. Анна Карловна ужаснулась и переместила Толика на балкон 2-го яруса театра МХАТ, и ужаснулась еще больше. Выходило так, что Толика в Москве лучше всего было бы держать дома, взаперти, потому как бегать с ружьем по Малому Гнездиковскому вряд ли было безопасно. Анна Карловна колебалась, ела цветки настурции и даже забыла, что Анатоль не любит чая с молоком и плеснула ему в кружку полмолочника. А между тем население принялось болеть на разные лады, и это было совсем скучно, и приходилось отрывать себя от домашнего тепла, надевать резиновые сапоги и шерстяные носки, воняющие немытой овцой и тащиться по ухабам да рытвинам в дальние деревни, выслушивая жалобы старух на больные ноги, да совать подмышку градусник сопливой ребятне. Толяна пришлось определить на место шофера со ставкой санитара, потому как свою личную жизнь Анна Карловна никому другому доверить не могла. Что же делать? Что делать? — она ломала руки и смотрела на часы с кукушкой, умолкшие год назад.

Глава 18

«И собаки бежа-а-а-ли, в кровь обдирая ладони…» — бренчал гитаркой, блатняцким аккордом бил по сердцу некий Серега Гучин. Толян курил, стряхивая пепел в форточку. Пепел, повертевшись, возвращался в салон и засыпал Анну Карловну. А разве у собачек бывают ладони? — вдруг очнулась от тяжких дум Анна Карловна. А чего у них, рук, что ли нету? — Толик перевернул кассету, — спереди руки, сзади ноги. Удивляюсь тебе, Ань, тебе бы вот наше, народное, деревенское, вижу я, поперек горла. Ты м-а-а-сквичка, как жа! Вы там привыкли! А мы тут — трудодни, бабка пьяница, дрова сырые, в школу, можно сказать… В лаптях, — машинально добавила Анна Карловна. — И корова не доена. Я читала, Толечка, читала. Толян примолк, крутанул руль, машина пискнула и села на пузо. Приехали, — Толик переобувался в сапоги, — слазь, дальше пехом пойдешь, кликнешь кого с трактором. Увязли. Анна Карловна, ежась от холодных струй, затекающих за воротник курточки, опустила ногу в канаву. Жидкая глина с чавканьем приняла сапог, а ногу вернула. Рыдая, Анна Карловна принялась вытягивать сапог, перепачкалась вся, и, вспоминая квартирку в Малом Гнездиковском, Петра Ильича в садике перед Консерваторией и Елисеевский магазин, тяжко переваливаясь, пошла через лес — на вызов.

Пётр Серафимович возлежал на самодельном топчане и страдал. Прострел, случившийся с ним, был привычным делом, но тут прострелило как-то так удачно, что ни рукой, ни ногой Пётр Серафимович шевельнуть не мог. Он говорил так — о-о-х! или так — о-о-о! Елизавета Арнольдовна, перепуганная насмерть, хлопала руками, как потревоженная курица крыльями, пучила глаза, и все подпевала супругу — Петечка, о-о-о, что же делать, Петюньчик! Угрюмый сосед-десантник, починявший забор, вызвал Анну Карловну и, бросив слеги, ушел в баню пить водку. Анна Карловна, споткнувшись в прихожей о ведра, больно ударила ногу, и вошла, прихрамывая. Анна Карловна! Голубушка! Ангел небесный! — запричитал Пётр Серафимович, — Лизанька! Беги! Ставь самовар! Я спасен! Я в ваших руках! А что же это вы, уважаемый, — Анна Карловна надевала ломкий от крахмала халат, — не соизволили почтить своим присутствием мою свадьбу? Пётр Серафимович сконфузился. Дождавшись, когда Лизанька выкатится в летнюю кухоньку, схватил Анну Карловну за руку и прошептал — я страдал! Вы разбили мое сердце! Я, как Блок! Я любил твое белое платье! Утонченность мечты разлюбив, — Анна Карловна набирала жидкость в шприц, — позвольте… предоставьте мне… место для инъекции! И шприц легко вошел в довольно плотные слои Петра-Серафимовича седалища…