Книга Рабы на Уранусе. Как мы построили Дом народа - Иоан Поппа

* * *

Восемь часов утра, и солнце победоносно поднимается на небо, изгоняя тучи. Я направляюсь к строению «M1», где принимаю суточное дежурство по части, единственное дежурство, где обмундирование офицера обязательно. Я поправляю на голове фуражку и взбираюсь по лестнице. Попадаю в маленький холл, примерно в шесть квадратных метров. Потом поворачиваю налево и вхожу в большой холл, где находятся кабинеты командования.

Комната дежурного офицера находится как раз в самом начале. Я сменяю на дежурстве лейтенанта Вэкариу. Офицер молчалив, у него осунувшееся лицо и усталые глаза. Он снимает с руки грязную красную повязку, на которой пришиты три буквы – ОДЧ[39], вырезанные из когда-то белой ткани. Вэкариу остается задумчив, глядя, как я надеваю ее на левую руку. Протягиваю ему руку, и он нерешительно пожимает ее:

– Знаешь… это последняя ночь, когда ночуют резервисты этой партии… Завтра все уезжают…

– Знаю.

– Беги! Не сиди здесь! Глянь на меня! Вчера вечером они хотели меня убить!

Он снимает фуражку, и показывает мне шишку и запекшуюся кровь над бровью.

Я зажигаю сигарету и затягиваюсь.

– Ты доложил?

– Да. Командир сказал, что это по моей вине, что я неспособен ни на что и не умею командовать людьми, и что меня посадят под арест.

– А секретарь партии батальона?

– Шошу? Да он меня обругал и сказал, что мой вопрос вынесут на обсуждение первичной организации.

– За что?

– За негодное несение дежурства.

Снова затягиваюсь сигаретой и задумываюсь. Через некоторое время спрашиваю его:

– Тебя ударили твои резервисты?

– Нет, мои резервисты пришли и выручили меня. Они и солдаты 1-го взвода.

– Тогда кто же тебя ударил?

– Думаю, они были из 3-го батальона.

– А чем они тебя ударили? Это не удар кулаком.

– У одного был железный кастет.

– Резервист?

– Да. Он был пьян. Советую тебе бежать.

В комнате вещи как будто слушают нас: железная кровать, стол, стул, металлический шкаф. Смотрю на окно с грязным стеклом, зарешеченное снаружи.

– А если так случится, что меня будет разыскивать начальство? Ты знаешь, что значит бежать с дежурства?

– Скажи, что ты заболел. Что не мог прийти. Я ничего не буду докладывать.

– А почему ты не пошел наверх, в холл, чтобы быть рядом со спальнями и резервистами? Четверть из них напивается, это правда, и теряет мозги, звереет, но зато другие ведут себя прилично. И знаешь, все стало хуже, только начиная с этого года. Сюда пришли в последнее время и заключенные.

– Но зачем же нам их присылают местные комендатуры? Почему эти сюда прибывают?

– Не знаю. Думаю, что у них есть разнарядка, сколько посылать, а людей на местах уже нет, так что они сбагривают вместо них преступников, уголовников, насильников, сумасшедших. Ты знаешь, год назад такого не было. Практически этим уголовникам тут нечего делать! Но остальные-то восемьдесят-девяносто процентов – порядочные люди, с головой на плечах, они никому бы не позволили тебя тронуть, я их знаю. Ведь не сошел же с ума весь румынский народ. Тебе надо было пойти наверх, в зону спален, и находиться среди них.

– Я боялся покидать комнату ОДЧ, потому что мне объявили, что должен прибыть с визитом Илие Чаушеску[40].

– Генерал Илие Чаушеску? Историк? Что делать здесь генералу Чаушеску, да еще ночью? – удивляюсь я. – Этот никак не связан с нами, он занят книгами.

– Не знаю, но так мне сказал сержант из лазарета, срочник, который работает и у начальника. Он привлек мое внимание и сказал, чтобы я не покидал комнату ОДЧ, потому что, возможно, приедет с проверкой генерал Илие Чаушеску.

Мы оба молчим. Он просит у меня сигарету. И закуривает ее.

– Когда я учился в военном училище, – говорит он немного позже, – когда я учился…

Останавливается, опускает взгляд, выдыхая дым от сигареты вниз, и при этом не продолжает свою мысль дальше.

– Ты доложил майору Вынэту?

– Этой щебетунье начальника? Да. Что, ты думаешь, он может мне сказать? Он сказал, что я не гожусь в офицеры, что у меня нет чувства такта, что меня накажут…

Я направляюсь к телефону и поднимаю трубку.

– Не работает, – говорит Вэкариу, – командир приказал экономить. Пришел к выводу, что мы слишком много говорим по телефону, и отключил его.

Знаю. Об этом тоже говорилось на собрании. Телефон был отключен. «Давайте экономить, товарищи!» Странно, что телефоны отключаются как раз в самые трудные периоды.

– Мне это кажется чертовски странным, – говорю я.

– Что?

– Не знаю, Сандуле. И Панаит, и Борта, и Ленц, и я, не говоря уже о капитане Велча, теперь ты… У всех нас были проблемы с резервистами во время дежурства, но странным образом резервисты, которые нападали на нас или били нас, не были нашими резервистами.

– И им никогда за это ничего не было.

– Точно! Все нападавшие – чужие, не из наших подразделений, и потом они исчезают.

– То есть кто-то их подсылает и приказывает им делать делать все это? Будь серьезным!

– Я этого не сказал, но, как я тебе говорил, мне трудно поверить, что вот так вдруг с ума посходила вся Румыния, весь румынский народ!

– Но ведь посходили же, Иоане! Поднимись сегодня вечером, чтобы увидеть своими глазами, что творится наверху, на этажах.

– Мне лично кажется, что все это свинство – часть широкого плана по запугиванию всех офицеров.

– То есть?

– То есть выступай себе, пожалуйста, на собраниях, критикуй, кричи что хочешь на партсобраниях, потому что все равно придет твоя очередь быть дежурным офицером по части. И тогда самого черта увидишь! В этом, думаю, дело.

– Но в таком случае должны существовать подручные.

– Так они существуют, Сандуле. У вас в роте нет резервистов, которые ни ногой на стройку, а ходят туда, когда захотят, и весь день проводят в спальне?

– Есть.

– Им кто-нибудь что-нибудь говорит?

– Нет. Но никто не видел, чтобы они затевали скандалы.

– Но старшину Илфована, который бьет лейтенантов, ты видел.

– И еще есть один как Илфован, в 7-й.

Я докуриваю сигарету, придавливаю ее в пепельнице на столе и чувствую, что надо поправить поясной ремень. Пытаюсь стянуть его и замечаю, что хотя два языка ремня дошли до последней дырки, ремень по-прежнему мне свободен. Вэкариу тоже подтягивает себе ремень. Это рефлексы, приобретенные за долгие годы военного училища. Если собрались несколько офицеров в одном месте и один поправляет свою фуражку на голове, все делают то же самое.