Книга Королевский генерал - Дафна дю Морье

Днем, в то время как я погружалась то в один, то в другой мучительный сон, а Дик, как щенок, лежал, свернувшись калачиком, у моих ног, Мэтти, прижавшись лицом к оконному стеклу, вглядывалась в туман, который пришел теперь на смену дождю и скрыл от нас палатки и лошадей.

В начале третьего меня неожиданно разбудил цокот копыт, и Мэтти, распахнув окно, увидела, как во двор въехала через ворота группа всадников.

– Около дюжины офицеров, – сказала она, – в сопровождении солдат, и с ними на большом черном коне командир в темно-сером плаще.

Она выскользнула из комнаты, чтобы посмотреть, как они будут слезать с лошадей во внутреннем дворике, и, вернувшись, сообщила, что на ступенях дома их встречал сам лорд Робартс и все вместе они проследовали в столовую, перед дверьми которой были выставлены часовые.

Даже мой усталый мозг не мог не уловить очевидного: здесь состоится последний военный совет, и на него прибыл граф Эссекс собственной персоной. Я прижала ладони к глазам, чтобы унять головную боль.

– Иди-ка разыщи своего повара, – попросила я Мэтти. – Делай с ним что угодно, но заставь его говорить.

Сжав губы, она кивнула и, прежде чем уйти, достала из какого-то укромного местечка в своей комнатушке еще одну кость для Дика и, поманив, как это делают, чтобы загнать собаку в конуру, отвела его в комнатушку в нижней части контрфорса.

Три, четыре, пять часов… Из-за тумана и дождя вечер наступил рано, и было уже темно, когда я услышала, как под аркой снова проследовали лошади, и цокот их копыт замер в парке. В половине шестого вернулась Мэтти. Что она делала все это время – об этом я никогда ее не спрашивала, но она сообщила мне, что за дверью ждет помощник повара, который желает говорить со мной. Она зажгла свечи, так как я лежала в темноте, и когда, приподнявшись на локте, я вопросительно взглянула на нее, она кивнула в сторону коридора.

– Если вы дадите ему денег, – прошептала она, – он сделает все, о чем вы его ни попросите.

Я велела ей подать мне кошелек, что она и выполнила, затем, подойдя к двери, она сделала ему знак войти.

Он стоял, моргая в тусклом свете и застенчиво улыбаясь, – как и у нас, лицо у него было исхудалое и голодное.

Я подозвала его кивком, и он, бросив через плечо беглый взгляд на Мэтти, подошел к моему ложу. Я протянула ему золотую монету, которую он мгновенно засунул себе в карман.

– Что же вы узнали? – спросила я.

Он бросил взгляд на Мэтти, она кивнула, после чего он провел языком по губам и сказал:

– Это только слухи, но об этом болтают во дворе.

Он замолчал и снова посмотрел в сторону двери.

– Отступление начнется сегодня вечером, – заговорил он. – Пять тысяч солдат двинутся в темноте к побережью. При желании вы можете услышать их. Они направятся к Придмуту и Полкеррису. Там, если стихнет ветер, их подберут суда.

– Лошади не могут грузиться на мелкие суденышки, – заметила я. – Как ваши генералы собираются поступить с двумя тысячами кавалеристов?

Он покачал головой и бросил взгляд на Мэтти. Я дала ему еще одну золотую монету.

– Я перебросился несколькими фразами с конюхом сэра Уильяма Балфора, – снова заговорил он. – Они будто бы собираются прорваться сегодня ночью через позиции роялистов, когда будет отступать пехота. Я не могу отвечать за правдивость этих слов, да и он тоже.

– Что станет с вами и с другими поварами? – поинтересовалась я.

– Мы, как и остальные, отправимся морем, – ответил он.

– Едва ли, – возразила я. – Послушайте, какой ветер.

В кронах деревьев в заповедном лесу шумел ветер, и в мое окно застучал дождь.

– Я могу рассказать, что вас ждет, – произнесла я. – Настанет утро, а суда за вами так и не придут. Вы сгрудитесь на узкой полоске земли. Будут неистовствовать ветер и дождь, а в Придмуте разбушуется море, и с утесов на вас нападут местные крестьяне с вилами в руках. Корнуолльцы, когда они голодны, не очень-то приятны.

Молча мужчина снова провел языком по губам.

– Почему бы тебе не дезертировать? – спросила я. – Уходи сегодня ночью, пока с тобой не случилось самое худшее. Я могу дать тебе записку к командиру роялистов.

– Я ему так и говорила, – подала голос Мэтти. – Несколько слов от вас к сэру Ричарду Гренвилу – и он беспрепятственно пройдет через наши позиции.

Нелепый, колеблющийся, жадный – он поочередно переводил взгляд с меня на Мэтти. Я дала ему третью золотую монету.

– Если ты за час доберешься до королевской армии, – сказала я, – и расскажешь им все то, о чем только что поведал мне – о коннице, которая попытается прорваться до утра, – они дадут тебе кучу таких золотых монет и в придачу накормят прекрасным ужином.

Он почесал затылок и снова взглянул на Мэтти.

– Если произойдет самое худшее и тебя возьмут в плен, – продолжила я, – это все же лучше, чем если тебе выпустят потроха корнуолльцы.

Последние слова убедили его.

– Я пойду, – кивнул он, – если вы напишете записку.

Я нацарапала маленькую записку Ричарду, которая, скорее всего, никогда не попадет к нему в руки (она и не попала, как стало мне известно впоследствии), и велела парню по возможности добираться до Фоя лесом, а с темнотой сесть на корабль, направляющийся в Бодинник, который удерживали сторонники короля, и предупредить их о плане мятежников.

Известие, несомненно, придет слишком поздно, чтобы принести большую пользу, но попытка все же стоила того. Когда он ушел, а с ним и Мэтти, чтобы поторопить его, я снова легла в постель и прислушалась: сквозь шум дождя я различила доносившийся издалека, с верхней дороги, что проходила за парком, топот марширующих колонн. Час за часом они на протяжении всей долгой ночи, без перерыва, грохотали сапогами, и завывания ветра перекрывались звонкими, отчетливыми сигналами горна. Когда забрезжило серое, туманное, промозглое утро, они все еще маршировали по верхней дороге, сотня за сотней, промокшие и грязные, и, нарушая строй, брели через парк, направляясь к побережью.

В воскресенье к полудню исчезло всякое подобие порядка, о дисциплине позабыли, ибо, когда мокрое солнце блеснуло сквозь бегущие облака, до нас донеслись первые пушечные залпы из Лостуитиела – это армия Ричарда атаковала их с тыла. Мы устроились возле окон, позабыв наконец-то о голоде, дождь хлестал по нашим утомленным лицам; мы наблюдали за тем, как весь долгий день они устало тащились через парк. Теперь это была уже утратившая всякую надежду беспорядочная вереница, в которой смешались люди, лошади и повозки; выкрикивались приказы, которым никто не думал подчиняться; люди валились на землю от истощения и отказывались двигаться дальше; лошади, тележки, жалкие остатки скота – все это теснилось и увязало в море грязи, бывшей когда-то парком. Пушечная пальба раздавалась все ближе, к ней добавился и треск мушкетных выстрелов. Кто-то из слуг, забравшись на башню, доложил, что возвышенность вблизи Каслдора черна от солдат и вся в дыму и пламени, а с полей бегут крошечные фигурки – сначала их было два десятка, затем уже пятьдесят, сотня, больше сотни, – чтобы влиться во все разраставшуюся толпу на дорожках парка.