Книга Королевский генерал - Дафна дю Морье

1653 год, сентябрь. Последние дни лета. Первые холодные ветры осени. Солнце больше не пробивается сквозь мое восточное окно, когда я просыпаюсь; лениво проплывая по небу, оно едва успевает достичь вершины холма к восьми часам. Белая дымка иногда висит над заливом до самого полудня, обволакивая также и топи, а когда рассеивается, оставляет после себя дуновение прохладного ветерка. Из-за этого высокая трава на лугу никогда не высыхает и после полудня еще долго сверкает на солнце, а огромные капли росы неподвижно зависают на кончиках стеблей. Заметнее, чем прежде, стали приливы и отливы. Они как бы задают тон всему предстоящему дню. Когда вода уходит с топей, мало-помалу обнажая желтый песок, покрытый рябью, плотный и твердый, то мне кажется, будто я, лежа здесь, тоже уношусь в своих безрассудных фантазиях вслед за отливом, и все мои потаенные мечты, которые я считала похороненными навеки, обнажаются и являются дню, совсем как раковины и камни на отмелях.

Странное и радостное испытываешь чувство, уносясь мечтами в прошлое. Никаких сожалений, я счастлива и горда. Дымка рассеялась, и солнце, теперь высокое и теплое, заигрывает с моим отливом. Каким синим и бурным бывает море, когда устремляется из залива к западу; мыс Блэкхед, темно-пурпурный в лучах солнца, склоняется над глубокой водой, словно покатое плечо. Вновь – и это тоже игра воображения – мне чудится, что море всегда отступает к середине дня, когда надежда наиболее сильна, а в сердце – умиротворение и покой. Затем, еще в полудреме, я вижу, как надвигается что-то вроде тени, и внезапно впадаю в уныние. Первые вечерние облака собираются за Додмэном, занося над морем свои длинные пальцы. Зыбь на море снова усиливается, и поток волн устремляется к отмелям. И нет уже ни белых камней, ни мелких ракушек. Укрыты отмели, погребены мои мечты. Но вот сгущаются сумерки – и прилив заполняет топи, земля скрывается под водой. Вскоре приходит Мэтти, зажигает свечи, помешивает угли в камине, нарушив своим присутствием мой покой, и, если я бываю с ней резка или неразговорчива, она качает головой и напоминает, что осень никогда не была моей лучшей порой. Моя осенняя меланхолия. Еще в далеком прошлом, когда я была молода, ее угроза казалась вполне ощутимой, и Мэтти, как свирепая клуша, выпроваживала случайного посетителя: «Мисс Онор сегодня никого не принимает». Мои близкие вскоре поняли, что к чему, и оставили меня в покое. Хотя покой, быть может, не совсем удачное слово для обозначения приступов безысходного отчаяния, которое мною овладевало. Что ж… Теперь с этим покончено. По крайней мере, с приступами. С бунтом духа против разгоряченной плоти и с минутами настоящего физического страдания, когда я просто не находила себе места. То боролась молодость. Больше я не бунтую. Зрелые годы обрекают меня на смирение, и многое говорит в его пользу. Покорность вознаграждается. Беда лишь в том, что сейчас я не могу читать так, как прежде. В двадцать пять – тридцать лет книги были моим величайшим утешением. Я с прилежанием примерной ученицы оттачивала греческий и латынь, так что важной частью моей жизни была учеба. Сейчас это кажется бесполезным. Циничная в юности, я имею все основания стать еще хуже теперь, когда я стара. Так считает Робин. Бедный Робин. Только Бог знает, какой я, должно быть, бываю иногда занудой. Годы не пощадили и его. Он сильно сдал в последнее время. Не иначе как сказывается страх за меня. Я знаю, что они обсуждают будущее, он и Мэтти, когда думают, что я сплю. Я слышу их шепот в гостиной. Но когда он со мной, то напускает на себя притворно-веселый вид, а у меня сердце кровью обливается. Мой брат. Окидывая его, сидящего рядом, тем холодным критическим взглядом, который у меня обычно припасен для тех, кого я люблю, я замечаю и мешки у него под глазами, и то, как дрожат его руки, когда он разжигает трубку. Неужели этот человек был когда-то таким легкомысленным и таким увлекающимся? Неужели это он шел в бой с соколом в руке, и неужели это он каких-то десять лет назад вел своих солдат на Брэддок-Даун бок о бок с Бевилом Гренвилом, развернув на глазах у неприятеля пунцовое знамя с тремя золотыми поперечными полосами? Неужели этого мужчину я видела однажды в квадрате лунного света дерущимся из-за одной вероломной женщины?

Посмотреть на него сейчас – и сама мысль об этом кажется насмешкой. Бедный мой Робин с его седеющими взлохмаченными прядями волос, падающими ему на плечи. Да, ужасы войны наложили отпечаток на нас обоих. Война и Гренвилы. Возможно, Робин до сих пор привязан к Гартред, как я – к Ричарду. Мы никогда не говорим об этих вещах. Унылое однообразие будней – вот все, что нам остается. Впрочем, из наших друзей мало кто не пострадал. Одни отошли в мир иной, другие разорились. Я не забываю, что мы с Робином живем на милостыню. Если бы Джонатан Рашли не дал нам этот дом, у нас бы не было крыши над головой, ведь Ланрест разорен, а Радфорд занят. Джонатан сильно постарел и выглядит усталым. Последний тяжелейший год заключения в Сент-Мосе сломил его – да еще смерть Джона. Мэри почти не изменилась. Чтобы вывести ее из равновесия и поколебать ее веру в Бога, одной гражданской войны мало. Элис по-прежнему с нами, так же как и ее дети, но беспутный Питер никогда ее не навещает. Я думаю о далеком времени, о том, как мы однажды собрались в длинной галерее: Элис и Питер пели, Джон и Джоан грели руки у камина. Все они были так молоды! Дети. Даже Гартред не могла накалить атмосферу того вечера своей намеренной недоброжелательностью. Но затем Ричард, мой Ричард, с улыбкой на лице, как обычно, разрушил чары одним из своих язвительных замечаний, веселье улетучилось, и вечер не казался уже таким беззаботно-радостным. Я разозлилась на него, хотя и понимала, какие чувства побуждают его делать это.

О! Да поразит Господь этих Гренвилов, думала я впоследствии, за то, что они причиняют вред всему, к чему бы ни прикоснулись, за то, что превращают счастье в беду простой модуляцией голоса. Почему они так поступают, он и Гартред? Откуда эта порочная склонность находить в жестокости чувственное удовольствие? Какой злой дух раскачивал их колыбельку? Бевил был совсем другим. С его степенной учтивостью, предупредительностью, моральной устойчивостью, его нежностью к своим и чужим детям, он был истинным украшением семьи. И его сыновья похожи на него. Насколько я могу судить, ни у Джека, ни у Банни – никаких пороков. Но вот Гартред! Эти змеиные глазки под золотисто-рыжей копной волос, этот жесткий сладострастный рот. Каким невероятным казалось мне, даже в начале ее брака с моим братом Китом, что она способна на обман. Перед силой ее обаяния было не устоять. Мои отец и мать превратились в мягкий воск в ее пальцах, что же касается бедняги Кита, он с самого начала стал ее рабом, так же как и Робин впоследствии. Я же никогда и ни в чем ей не уступила, даже на мгновение. Лицо ее обезображено, и теперь уже, думается мне, навсегда. Этот шрам она унесет с собой в могилу. Узкая красная полоска от глаза к уголку рта – след от удара клинком. Говорят, она до сих пор еще находит любовников, и последний, кого она покорила, – один из представителей семейства Кэри, поселившийся недалеко от нее в Бидефорде. Я охотно этому верю. Ни один из соседей не мог чувствовать себя в безопасности, если обладал хоть каким-то шармом, а Кэри всегда славились приятной внешностью. Я могу даже найти в себе силы простить ее – теперь, когда все кончено. Сама мысль, что она кокетничает с Джорджем Кэри, а он моложе ее лет на двадцать, вносит веселую нотку в довольно серую жизнь! И какую жизнь! Вытянутые лица и одежды из грубой ткани, плохие урожаи и упадок торговли; люди беднеют, народ нищает. Благоприятные последствия войны. Шпионы лорда-протектора (боже, сколько иронии в этом титуле!) в каждом городе и каждой деревне, и за малейшее высказывание против государства человека бросают в тюрьму. Бразды правления крепко держат пресвитерианцы, и в выигрыше остаются лишь те, кто наверху, – такие как Фрэнк Буллер и Роберт Беннет или наш старый враг Джон Робартс, – они хватают все что можно, ругая на чем свет стоит простых людей. Грубые манеры, вежливости нет и в помине. Каждый из нас опасается своего соседа. О, как прекрасен новый мир! Безропотный англичанин, возможно, и будет терпеть какое-то время, но только не мы, корнуолльцы. Они не отнимут у нас нашу независимость, и через год-два, когда залижем раны, мы поднимем новое восстание, и снова прольется кровь, и снова появятся разбитые сердца. Но нам по-прежнему будет не хватать нашего вождя. Ах, Ричард – мой Ричард, – какой злой дух заставил тебя рассориться со всеми – так, что даже король теперь твой враг? У меня ноет сердце оттого, что ты впал в немилость. Я представляю себе, как ты, обозленный на всех, одиноко сидишь у окна, блуждая взглядом по уныло-однообразным равнинам Голландии, и дописываешь заключительную речь, черновой набросок которой показывал Банни, когда приезжал ко мне в последний раз.