Книга Абраша - Александр Яблонский

Этого Николай забыть не мог.

Через пару дней он занес Сократычу несколько пирожков, собственноручно изготовленных Ириной, с капустой, грибами, мясом и сыром – оказалось, что она чудный кулинар, и это искусство интересовало ее значительно больше, нежели исполнительские принципы и традиции Ксении Александровны Эрдели или Веры Георгиевны Дуловой. Вообще Николай скоро понял, что с арфой его супруга «завяжет» сразу же после окончания Консерватории и полностью отдаст себя семейному делу. Это было прекрасно. Кострюшкин оценил качество пирожков. Вот тогда и началось их неформальное сотрудничество, та передача опыта и накопленных знаний, без которого невозможен прогресс в любом деле.

Разговор зашел о рукописи, присланной полковнику его коллегой из Четвертого отдела Главлита. Это были воспоминания известного историка литературы и мемуариста, и Кострюшкин заметил, что такую «прелесть», как эти мемуары, он давно не читал, и что их надо смаковать, как Иришины пирожки. «Вам бы надо их почитать и проштудировать», – добавил он. Сергачев ответил, что обязательно это сделает, как только мемуары будут опубликованы. – «А вот это – НИ-КОГ-ДА». – «Что, антисоветчина?» Оказалось, что нет – не антисоветчина, а совсем наоборот: автор – интеллигентнейшая женщина, великолепный специалист, нормальный советский человек, возможно, Сталина не больно жалует, так это – естественно, сейчас многие прозрели, да и ранее не все были в восторге от Отца Народов, возможно, многое ей не нравится в нынешней жизни – и это понятно, идиотизма много, и этот идиотизм в их Конторе видят лучше и глубже, нежели самые умные литераторы. И вообще, антисоветчина – далеко не самый «страшный зверь» – здесь у Сергачева глаза, видимо, округлились, потому что Сократыч усмехнулся и добавил – да, да, далеко не самый страшный зверь. «Пора вам, Николай, учиться зреть в корень, это самое главное в нашей профессии, в нашем Служении». И тут же, доедая прозрачный пирожок с сочной грибной начинкой, заметил вскользь, что самое важное и, подчас, самое опасное лежит не на поверхности, не бьет в глаза. «Хотите проверочку? Вот вам отрывок из этих чудных воспоминаний. Найдите одну фразу, из-за которой эту прелесть надо запретить. Нет, конечно, фразочку эту можно выкинуть, хотя таких деталек – малозаметных, правдивых и посему недопустимых много – все не выкинешь. Просто это фраза хороша для примера: не все то, что блестит, имеет для нас ценность. Вот вам маленький отрывок – найдите…»

Отрывок представлял собой описание самых страшных, наверное, московских дней начала ноября 41-го года, когда немец стоял у самой столицы, сводки Совинформ-бюро делались всё более угрожающими, по Москве ползли зловещие слухи, говорили, что немцы уже в Можайске, что правительство дало драпа в Куйбышев, что было правдой, а где товарищ Сталин неизвестно: может, в Москве, а может, в Алма-Ате или Новосибирске, длинные очереди опоясывали продовольственные магазины, ломбарды, билетные кассы, парикмахерские, призывные пункты, люди толпились у репродукторов, в воздухе беззаботно порхали обрывки уничтожавшихся бумаг, серыми призрачными птицами планировали пепельные пласты сжигаемых документов, паника и отчаяние охватили город.

Николай растерялся. Все эти подробности не укладывались в представление о героическом городе, мужестве его защитников, железной воле партии и всем прочем, чему его учили, что он знал и чем он гордился. Покоробило его и замечание об английских танках, которые продефилировали по Красной площади на том знаменитом параде 7 Ноября и которые так обрадовали автора «Воспоминаний»: «было радостно, что мы не одни». Кинохронику легендарного парада он смотрел множество раз, но никаких танков английского производства там не разглядел. – Кострюшкин угадал его мысли и пробормотал: «Англичан после войны из хроники вырезали. Не нужно это…»

«Не знаю, – растерянно произнес Николай. – Я бы всё запретил». – «Мы всё и запретили. Но не потому, что английские танки, хотя и поэтому, не потому, что паника, хотя и поэтому – излишне подробно, правдиво, детально, но это не криминал: как иначе может вести себя обыватель, если враг на пороге города. И не из-за очередей за продовольствием – это естественно, хотя живописать об этом, возможно, и не следует. И не из-за слухов – порой правдивых, порой ложных. С ними боролись, эти слухи пресекались, но они – слухи – неизбежны во время таких потрясений, как война. И не из-за пепла, действительно, прозрачной пелеринкой покрывавшего некоторые улицы в центре Москвы – сам видел, сам по такому ковру шел, потом сапоги отдраивал. Но, с другой стороны, что, нужно было оставлять врагу секретную документацию, коль скоро не смогли, не успели ее вывезти? – Писать и тем более публиковать это пока не надо, но это всё мелочи, блошки, так сказать. Даже не реплика какого-то дворника, брошенная автору этих записок – женщине с чрезмерно характерным семитским обликом, о том, что «немец уже в Белых Столбах, и ваша песенка спета». Дворник-погромщик – эка невидаль на Руси, потенциальные полицаи были всегда, и их тогда ставили к стенке. Нет, мой юный коллега. Это всё не криминал, хотя печатать и не следует. Криминал в этой фразочке, вот он – криминал: «В женских парикмахерских не хватало мест, дамы выстраивались в длинные очереди». – Вот оно! И это было! И этого не должно было быть! И этого не будет! Никогда! Кинохронику, может быть, и восстановят, склеят – это, как политика в верхах повернется, а женщины, выстраивающиеся в очередь за модными прическами в ожидании немца – это…» – Кострюшкин даже задохнулся. Таким его Сергачев никогда более не видел.

Полковник успокоился моментально. Коротко подстриженные белесые усики еще нервно подрагивали, но глаза засветились хитрой усмешкой: «Вот это – хуже любой антисоветчины. Антисоветчик, он что – покричит «долой Советскую власть», первый встречный доброхот тут же просигнализирует, это – как «Отче наш», у нас сигнализирует каждый второй, – и с антисоветчиком покончено. Как правило, дружеской беседы хватает, чтобы он ушел с полными штанами и с горячей любовью к нам в своем щедром сердце. Бывают, конечно, исключения, но и с ними можно легко справиться, если не глупить. По мне, того же Солженицына не замалчивать надо было, не травить по задворкам, не выпихивать на Запад, а сажать во все президиумы, обвешать наградами, как, кстати, предлагал Николай Анисимович Щелоков на Политбюро, и заставить в школе наизусть по пять страниц заучивать – и в младших классах, и в старших. Вот тогда бы его возненавидели, а не читали бы по ночам слепые копии. Или этого поэта, как его, – в Архангельскую губернию запихнули, идиоты, – да вы не оглядывайтесь, Николай, вы на ус наматывайте, вам же с интеллигенцией работать, с Пушкинским Домом, с филфаком… Так стихи этого поэта заумного на музыку какого-нибудь авангардиста переложить и заставить на демонстрациях петь! Враз бы сдулся. Если же серьезно, хотя, как вы знаете, в любой шутке есть доля шутки, если серьезно, существуют вещи более важные и чреватые, нежели антисоветчина. Хотя и это – наша головная боль, и есть действительно серьезные ребята, с которыми не так уж просто – не ломаются, не гнутся, не покупаются, не пугаются. Один Марченко чего стоит! Но, всё же, их не так уж и много. К тому же, интересно с ними работать. Честное слово, интересно. Но не они представляют наибольшую опасность – не для страны, не для строя, – для нас! Для Нашего Ордена Меченосцев, простите за высокопарный стиль. Опаснее другие… И, чует мое сердце, именно вам именно с этими «другими» придется вплотную работать».