Книга Долгое отступление - Борис Юльевич Кагарлицкий

не могли отступать. Русское правительство тоже «чувствовало себя неуверенно», но не видело выхода, кроме развертывания мобилизации[271]. В свою очередь, немецкие дипломаты сообщали, что требования Австро-Венгрии «застигли сербское правительство совершенно врасплох»[272]. Но события уже катились неудержимо, Берлин отреагировал на русскую мобилизацию объявлением войны, руководствуясь «внутриполитической обстановкой», поскольку ему легче будет справиться с возможной оппозицией социал-демократов, если военные действия будут развернуты «под лозунгом войны с царизмом»[273].

Как мы видим, решения, которые принимались всеми участниками процесса, были не последовательными этапами реализации некой заранее разработанной стратегии или плана, но, с одной стороны, становились неизбежным итогом предшествующих шагов этих же правительств, а с другой стороны, сами власть имущие не отдавали в полной мере себе отчета в том, каковы будут последствия содеянного.

О чем не пишут историки дипломатии, так это о том, что все это происходило на фоне нарастающего экономического кризиса, обострения социальных конфликтов и очевидного отсутствия у правящих классов какой-либо программы для проведения назревших социальных реформ. Сталкиваясь с лавинообразно нарастающими проблемами и неуправляемым кризисом, консервативные правительства неминуемо начинают реагировать агрессивно-панически, пытаясь решать внутренние проблемы за счет внешней политики, социально-экономические проблемы — за счет военно-политических действий. Борьба за расширение подконтрольной территории является не только способом отвлечь народ от кризиса и консолидировать его против внешнего врага, но и попыткой получить дополнительные ресурсы, чтобы восстановить социально-экономическое равновесие, вынести свои проблемы вовне.

В период кризиса диспропорции рыночного обмена становятся особенно болезненными, а необходимость концентрации ресурсов, в том числе и за счет соседей, особенно острой. Все давно тлевшие конфликты обостряются, а поведение их сторон делается неожиданно агрессивным. Дефицит времени для принятия решений и стрессовые ситуации, порожденные лавинообразным нарастанием проблем, увеличивают риск неверных решений, когда даже опытные политики и государственные деятели начинают совершать грубейшие ошибки. Возникает ощущение, что люди, принадлежащие к элитам, внезапно коллективно глупеют — что можно было легко наблюдать на примере событий, приведших к Первой мировой войне. Внешнеполитические действия не только перемешиваются с попытками решения внутриполитических задач, но и рассматриваются как наилучший метод их решения.

Американские исследователи Мэтью Кляйн и Майкл Петтис убедительно показывают, что обострение торговых войн и межгосударственных конфликтов как на протяжении XIX–XX веков, так и в XXI веке было тесно связано с обострением социальных противоречий и хозяйственных диспропорций внутри основных стран, вовлеченных в подобные конфликты. Усиленная эксплуатация собственного населения и ставка на дешевый труд, характерная для либеральных моделей капитализма, заставляет корпорации и правительства искать выход на внешних рынках, емкость которых, в свою очередь, оказывается ограниченной, тогда как конкуренция за оставшиеся рынки обостряется: «В течение прошедших нескольких десятилетий именно спрос на товары и услуги стал самым ценным и дефицитным ресурсом»[274]. Внутренние диспропорции в экономике ведущих стран создают эффект перенакопления капитала, и столкновение империалистических интересов, о котором писали в начале XX века Джон Гобсон, Владимир Ленин, Роза Люксембург. А Фридрих Энгельс еще в 1887 году предсказывал, что грядет «всемирная война невиданного раньше размера, невиданной силы», которая в течение трех-четырех лет приведет к экономическому опустошению и краху империй, когда «короны дюжинами валяются по мостовым и не находится никого, чтобы поднимать эти короны»[275]. Эти опустошения, однако, даже отбрасывая общество назад и лишая его ряда социальных завоеваний, создадут условия для социалистической революции.

Прогноз Энгельса подтвердился, хоть и частично, в ходе Первой мировой войны и русской революции 1917 года (которая, в свою очередь, была лишь частью глобальной революционной волны, затронувшей Германию, Венгрию, Мексику, отчасти Китай и Турцию). Точно так же сочетание эпидемии, войны и социального кризиса потрясли основания государств в Восточной Европе. Неслучайно еще до начала российско-украинского столкновения массовые протесты охватили Казахстан, куда пришлось, хоть и ненадолго, вводить войска из союзных государств, в Канаде, Австралии и Новой Зеландии общественный порядок был нарушен выступлениями противников ковидных запретов, формировавших «Конвои свободы», а правительство Китая грозилось напасть на Тайвань, а вскоре за тем вспыхнули волнения в Иране. Дело не только в том, что народы не хотели смириться с навязанными им репрессивными правилами, а правительства не желали жить в мире, но прежде всего в том, что ставший за 30–40 лет привычным порядок вещей необратимо рушился.

Однако, идя на обострение конфликтов в надежде разрешить их силовым способом, правящие классы воюющих или вовлеченных в противоборство государств лишь создают новые социальные и экономические диспропорции, еще более масштабные, чем те, что они пытались преодолеть.

«Давно признано, — писал Ленин в 1915 году, — что войны, при всех ужасах и бедствиях, которые они влекут за собой, приносят более или менее крупную пользу, беспощадно вскрывая, разоблачая и разрушая многое гнилое, отжившее, омертвевшее в человеческих учреждениях»[276]. В этом плане война, начавшаяся в Европе, по мнению лидера большевиков, принесла «несомненную пользу», выявив, насколько оппортунистическим, продажным и бессовестным было прежнее руководство рабочих партий[277].

В 1914 году у левых нашлись лидеры, занявшие четкую антивоенную позицию. В Государственной думе фракции большевиков и меньшевиков совместно выступили против развязывания вооруженного конфликта. Ленин сразу же объявил всех, кто выступил за войну, социал-шовинистами, идеология которых «представляет из себя полную измену всем социалистическим убеждениям»[278]. Не менее категоричен был и лидер левого крыла меньшевиков Юлий Мартов, заявивший: «Социал-демократия будет решительно интернационалистской в своем мышлении и своей политике или сойдет бесславно с исторической сцены»[279].

Однако голоса Ленина, Мартова и Розы Люксембург, выступивших против войны, тонули в громком хоре милитаристских заявлений. Противники войны и агрессии повсюду оказывались в меньшинстве. Их подвергали гонениям и репрессиям, называли иностранными агентами. Лидеры левых партий повсеместно поддерживали свои правительства, призывая рабочих идти на фронт. Вотирование военных кредитов германской социал-демократией стало переломным моментом, сделав невозможной серьезную антивоенную мобилизацию в обществе. Во Франции происходило то же самое: «В палате депутатов во время голосования за военные кредиты не нашлось ни одного депутата-социалиста, который выступил бы с протестом против войны»[280]. Не лучше дело обстояло и в России. Левый меньшевик Н. Н. Суханов писал позднее про первые дни войны, «когда патриотический подъем был, казалось, всеобщим; когда шовинистический угар или оборонческий образ мыслей, казалось, охватил всех без исключения, когда людей, правильно оценивающих значение войны и место царской России в войне, совсем не приходилось встречать даже среди социалистов»[281].

Впрочем, как отмечает историк Михаил Кром, позиция социал-демократических политиков, занявших министерские посты (как, например, Эмиль Вандервельде в Бельгии или Жюль Гед во Франции), предполагала готовность буржуазии со своей стороны