Книга Муравечество - Чарли Кауфман

— Почему вы плачете? — спрашивает она.

— Не знаю. Из-за своей интуиции вы не можете находиться в мужском теле?

— Что?

— Ничего. Не знаю. Мне грустно.

— Почему вам грустно?

— Потому что я слишком щедр на уверения?

— А. Да, — говорит она. — Именно.

Я снова рыдаю.

— Хотя это немного неожиданно. Как выключатель. Это может быть симптомом. Пока, пожалуй, причин для беспокойства нет. Но будет нелишним провести несколько тестов.

— Симптом чего?

— Резкие перепады настроения. Могут быть приметой.

— Чего?

— Ну, пока рано говорить. Деменции. Хотя вы отлично справились с тестом на память. Почти идеально.

— Я справился идеально.

— Давайте каждый останется при своем мнении.

— Тогда что вы предлагаете?

— Возможно, имеет смысл сделать МРТ.

— Мозга?

— Поискать признаки органических повреждений. Я не говорю, что они обязательно есть, но всегда предполагаю худший сценарий, чтобы исключить его первым делом.

— Какой-то у вас несколько истеричный подход.

— Вы специально используете слово «истеричный», чтобы мне им ткнуть?

— Чтобы вам ткнуть?

— Слово «истеричный».

— Это я понял, но как я мог вас ткнуть?

— Полагаю, вы знаете, от какого слова оно произошло. Вы производите впечатление образованного человека.

— От слова «матка», — говорю я.

— И потому вы издеваетесь, да?

— Нет.

— Быть женщиной — не значит иметь определенный набор органов.

— Я вовсе не это имел…

— Позвольте задать вам вопрос: по-вашему, если урожденная женщина вынуждена по медицинским причинам пойти на радикальную гистерэктомию — это значит, что она уже не женщина?

— Нет, сказать так было бы жестоко.

— Но это было бы правдой, так?

— Нет. Конечно, нет.

— Значит, вы признаете, что матка еще не делает женщину женщиной?

— Да.

— Что и требовалось доказать.

— Не уверен, что понимаю, что сейчас произошло, — говорю я.

— Думаю, нам лучше прекратить наши сеансы. Прямо сейчас.

— Но прошло только десять минут.

— У вас осталось еще сорок, можете оставаться, но я не буду с вами разговаривать. Думать за вас — не моя работа. И чтобы вы стали воук — тоже не моя работа. Пробудиться вы должны сами.

— Погодите-ка, но ведь это и есть ваша работа, нет? Это буквально и есть ваша работа.

— Работа не воук, в лес не убежит, — говорит она.

Оставшиеся сорок минут я решаю посидеть в тишине. Психотерапия — это не для меня, но я не дам доктору Малгодаун победить.

Глава 23

Я блуждаю по улицам Нью-Йорка, едва узнавая город, который много лет называл домом. Этот когда-то живой, беспорядочный, разбитый, больной, грязный, творческий мегаполис, наполненный мечтателями и мошенниками, сумасшедшими и шлюхами, теперь превратился в парк для туристов, в недоступную, жадную Мекку для богатеев и провинциалов. Неизбывная театральность города испорчена до неузнаваемости, теперь это раздувшийся зловонный труп, одетый в блестки, годный лишь на то, чтобы загребать деньги. Давайте станцуем для деревенщины из Канзаса. Давайте притворимся, что душа еще существует. Давайте притворимся, что мы не мертвецы, развлекающие мертвецов.

Теперь всё вокруг — деньги. Они — единственное, что мы понимаем. Жители центральных штатов подсчитывают кассовые сборы за выходные. Когда я был молод, фильм, пьеса, книга или — Господи, можно ли быть настолько молодым? — картина могли изменить мир. Буквально. Изменить чертов мир. Но не теперь. Теперь мы втираем очки и несем пургу. Актеры надевают трико и делают вид, что летают, чтобы развлечь умственно отсталые массы. Если нам предлагают артхаусный фильм, то он поставляется в комплекте с каким-нибудь «трезвым» натурализмом и двадцатипятилетним режиссером-мажором, или, возможно, это какой-нибудь сюрреалистичный бред, порожденный инфантильной фантазией Чарли Кауфмана…

В меня врезается курьер на велосипеде, и я отлетаю на лавку фалафеля, курьер обзывает меня мудаком и едет дальше. Я встаю, отряхиваюсь.

…или того парня, который снял фильм с Джейком Джиллибрандом об ой-боюсь-страшном человеке в костюме кролика.

О, куда же сегодня подевались все Инго? Где Инго, когда он так остро нужен, чтобы спасти нас от самих себя? Инго, который предвидел будущее, понимал каким-то чутьем, что фальшь проникнет в нашу жизнь и мало-помалу, шаг за шагом, незаметно вытеснит все настоящее. Что фальшь придет уничтожить нас. Он знал, что наш мир эволюционирует и в конце концов бизнес, правительство и оппортунисты присвоят починку человеческих эмоций — эту жизненно важную функцию искусства, — чтобы держать в узде, ограничивать и порочить человеческий дух. И теперь я своей небрежностью и, возможно, своими амбициями уничтожил последнюю великую надежду цивилизации — невиданную работу того, кто находился одновременно и внутри, и за пределами той пародии, которую мы все сегодня называем популярной культурой, того, кто — благодаря своим тяготам, отчужденности и, может быть, расе — смог показать нам нас извне нас: де Токвиль нашего коллективного бессознательного. То, о чем писал Юнг, давно освоили корпорации. Да, мы все сегодня видим один и тот же сон, но это потому, что все мы смотрим «Анатомию страсти». Бога ради, мы все живем в «Шондаленде». Теперь нам снятся «Тайд» и «Бьюик». Мы мечтаем стать Брэдом Питтом или Анджелиной Джоли. Шрам из «Короля льва» — вот наше тайное «я», и вместо того, чтобы изо всех сил пытаться включить хотя бы эту бледную анимационную тьму в наше существо, мы пытаемся ее искоренить, потому что «Дисней» научил, что Шрам — это зло и его нужно уничтожить. Но в этой пустоши, где мы блуждаем, где постоянно испытывается наша вера, где манна небесная кажется абсурдом, где норма существования — это вечная борьба за статус, где для большинства единственная надежда обрести славу — это объявить себя жертвой, я не теряю надежды. Если бы мы только могли сказать «нет» — нет играм, в которые нас насильно втянули, нет устремлениям, которые нам велели иметь, нет мечтам, которые нам велели мечтать, — тогда, быть может, мы смогли бы найти друг друга в простоте и правде, пока не поздно!

Уже поздно.

Сейчас каждая секунда моей жизни — ошибка. Каждая секунда — перерождение в кошмар. Каждая секунда — сама по себе, отдельный мир, отдельная жизнь, и что будет дальше — скрыто, а что было до — исчезло. Прямо сейчас в моем теле новая болячка, или на стене в гостиной новая трещина, или эту комнату нужно покрасить, или у меня нет идей, или я слишком мало знаю, чтобы создать хоть что-то ценное. Где-то в мире голод, или миллион жертв этнической чистки, или вышедший из-под контроля пожар в горах, или мой грызущий, разъедающий гнев, или глупые жадные люди, или смертельно больной ребенок, или нога бездомного раздувается от гангрены, как черный воздушный шар. «Куда ушло мое время?» — спрашиваю я. Вот о чем я гадаю посреди этого кошмара. Куда ушло всё мое время? И мне еще более стыдно за то, что я так одержим своими мелкими проблемами. Своей психотической депрессией.