Книга Обитель милосердия (сборник) - Семён Данилюк

— Как то есть пакетно? — прошелестел слабый голос генерала Весельчука. Оказывается, когда надо, он слышал. — Почему пакетно? Нет уж, давайте без халтуры. По каждой кандидатуре.

И, разумеется, был поддержан.

— Ну, если не жалко времени… — Игошев укоризненно покачал головой.

Первые четыре темы просвистели, как пули, — через пяток минут были утверждены.

— Последняя тема: «Действия органов внутренних дел в период массовых беспорядков». Соискатель Дюкин. Кафедрой общественного порядка одобрена. Полагаю, и нам следует сделать то же самое. Кто за? — Игошев бодренько поднял руку и умоляюще посмотрел на лучшего друга — Арапетяна.

— Рука не поднимается, — извинился тот.

— А что это за тема такая? — свежо поразился Юрий Игнатьевич Липатов, будто никогда прежде не слышал ни о теме, ни о соискателе. Зал предвкушающе затих. Липатов, автор известных монографий по уголовному праву, снискал репутацию крупного ученого. Но куда круче была его слава полемиста. Потому что в трудах его, обстоятельных, но холодно-бесстрастных, пропадало главное человеческое качество Юрия Игнатьевича — едкая и всепрожигающая, словно соляная кислота, язвительность. Оппонентов в научном споре он просто сжигал. А уж что за оппонент для него косноязыкий Дюкин?

Игошев безнадежно прикрыл глаза.

— Пусть соискатель для начала объяснит, где это он на седьмом десятке лет советской власти выискал массовые беспорядки? — потребовал Ляпунов. — Только встаньте, когда к вам обращается член ученого совета.

Дюкин поднялся.

— Может, щас и нет. А если будут?

— Откуда вдруг будут? — Липатов плотоядно сощурился. — Или вы не слышали, что у нас общество развитого социализма построено?

— Что ж с того, что построено? — Дюкин набычился. — Бывает-то всякое. Я вот много лет по Прибалтике служил. Там разные настроения. Есть и которые экстремисты — за отделение. И если вдруг полыхнёт, надо ж знать, кто, куда, за кем. Чтоб без паники. Ранжированно.

— Вы что же, не верите в интернационализм братских советских народов? — перебил его Липатов.

Наступило неловкое молчание. Использовать в научном споре популистскую риторику здесь всегда считалось моветоном. В стремлении отхлестать выскочку-солдафона Липатов нанес удар за гранью фола.

Положение поправил Безродный.

— Давайте обсудим заявку по существу. Пусть соискатель для начала обоснует новизну, актуальность исследования. Изложит диссертабельные положения. Готовы сформулировать собственный концептуальный подход? — обратился он к Дюкину с любезностью распахнувшего пасть крокодила.

— Так… Раз положено.

— Только, пожалуйста, кратко, по основным дефинициям.

— По чему? — помертвел Дюкин.

— Вот именно.

Дюкин стиснул челюсти. Он уже понял, что будут мордовать. Но сделать ничего не мог. Теперь это был бой на чужой территории. И под рукой ни одной гранаты.

Мордовали его нещадно. Со всей возможной вежливостью и предупредительностью. Так что через полчаса вышел он из аудитории совершенно оплеванный и, само собой, неутвержденный.

Тему, конечно, через неделю утвердили. Закулисно. Настоять на своем для Чурбанова стало делом принципа. Но только сам Дюкин с этого момента к науке остыл окончательно.

А вскоре случилась смерть генерального секретаря. Из кресла замминистра на скамью подсудимых пересадили Чурбанова.

И как-то незаметно, в одночасье, исчез из академии притча во языцех полковник Дюкин. Говорят, канул обратно в омут внутренних войск. Академия отторгла инородное тело. Цветник остался цветником, не дав «опустить» себя до скрещивания с брюквой.

Но я часто вспоминал полковника Дюкина. Прошло каких-то семь лет, и массовые беспорядки покатились, нарастая, по огромной Стране Советов.

И все: КГБ, внутренние войска, прокуратура, да и высоколобые ученые тоже, оказались к этому совершенно неготовыми.

Гулливер

Из цикла «Академия МВД»

Я потянулся постучать, но дверь сама распахнулась: то ли от прикосновения костяшек пальцев, то ли от дуновения ветра с лестничного пролёта. Сидевший в кабинетике человек недоумевающе вскинул плоское лицо с вдавленным боксерским носом.

— Что? В школе не научили стучаться? — хмуро съязвил он.

«Ну, попал», — расстроился я. Еще не зная, что в самом деле попал — в десятку. Нашу судьбу определяют характер и удача. Характер, если его достает, ведет тебя к цели. Удача, если милостива, расставляет на твоем пути людей, придающих ускорение либо подправляющих маршруты твоего движения. Ворвавшись в октябре 1984 года в кабинет № 714 на седьмом этаже Академии МВД, я не догадывался, что именно удача сюда и привела. Та осень выдалась для меня тяжеленной. В сентябре едва не сорвалась защита кандидатской диссертации по причине, совершенно невероятной, — один за другим слегли оба оппонента. Одного из них — спасибо ему огромное — пришлось привозить на защиту прямо из больничной палаты, в промежутке между утренней и вечерней капельницами.

Но главное — в ноябре истекал срок адъюнктуры, и необходимо было срочно определиться с трудоустройством. В адъюнктуру я поступил из Калинина, где работал в следствии.

Возвращаться на практику, имея ученую степень, понятно, не собирался. Напротив, мечтал, подобно своим учителям — Гаухману, Ляпунову, — посвятить дальнейшую жизнь правовой науке. Само собой, в Москве. Адъюнктом я оказался не из худших, и варианты трудоустройства намечались, но при одном непременном условии — наличии московской прописки. А для этого необходимо было обменять однокомнатную «хрущевку» в Калинине, в которой жил с женой и восьмилетним сыном, на комнату в Москве или Подмосковье. После долгих мытарств нашелся вариант в химкинской коммуналке. Само собой, с изрядной доплатой.

Вскоре, впрочем, выяснилось, что сговориться друг с другом — это даже не полдела. Куда важнее — убедить жилищную комиссию райисполкома, что, совершая обмен, стороны не покушаются тем самым на подрыв социалистической экономики, на совершение массовых беспорядков, в том числе с использованием пиротехники и взрывчатых веществ, что обмен не является посягательством на основы конституционного строя СССР и что под его прикрытием ты не планируешь развязать агрессивную войну против мирного человечества.

После я снял с книжной полки «Божественную комедию». Искал у Данте, в какой круг ада поместил он членов жилищных комиссий райисполкомов. Не нашел. Оказывается, не было во Флоренции тринадцатого-четырнадцатого веков жилкомиссий. Дальше листать не стал. Если Данте не знал обменов, значит, не ведал истинного ада. Сколько же невидимых миру слез, несбывшихся надежд и разбитых иллюзий осталось намотано на том крюку, что торчал возле зала заседаний химкинской жилкомиссии, — на нем вывешивались списки разрешенных обменов. Я оказался из редких везунчиков.