Книга Севастопольская хроника - Петр Сажин

Теперь, в 1968 году, пришла очередь ветеранов «Сообразительного» – исполнилось двадцать пять лет с того дня, когда на корабле был поднят гвардейский флаг. Большой праздник! Он сразу возвращает нас к зиме 1943 года – эсминец подходил к Батуми. Поход был очень тяжелым. На мостике, как всегда, был сам командир корабля, капитан 3 ранга Сергей Ворков.

Когда до порта оставалось, как говорится, два шага, на мостик взбежал штурман старший лейтенант Иванов и быстро выпалил:

– Товарищ капитан 3 ранга, как только мы минуем боновые ворота порта, наш миноносец пройдет пятидесятитысячную милю.

Читатель может не мучиться переводом миль в километры, скажу сразу – это девяносто две с половиной тысячи километров. Они пройдены, как писала тогда газета «Правда», «сквозь минные поля, сквозь штормы и туманы, при бомбежках с воздуха, интенсивном обстреле вражеских береговых батарей».

Выдающаяся победа – пятьдесят тысяч миль без заводского ремонта!

Второго марта 1943 года адмирал Кузнецов издал приказ о присвоении эскадренному миноносцу гвардейского звания. Таковы факты истории.

…На корабельный праздник прибыло свыше трехсот человек. К сожалению, не все приехали – к весне 1968 года разыскано уже триста восемьдесят человек! Конечно, и тех, что прибыли, размещать было крайне трудно.

Председатель Севастопольского комитета ветеранов Великой Отечественной войны эсминца «Сообразительный» гвардии старшина Николай Кушнаренко забыл о сне и действовал под девизом: «нас мало, но мы в тельняшках», и ему удалось устроить всех. Даже и тех, кто приехал с женами и детьми.

Между прочим, на праздник приехали и те, на кого не очень-то рассчитывали. Я был свидетелем бурного шквала аплодисментов, который возник при появлении на сцене безногого матроса, того, которого я впервые увидел на пляже и считал уже потерянным из виду. А когда он, красный от волнения и чести, оказанной ему ветеранами, поднялся на стул и сел за стол президиума, то матросский клуб вздрогнул, как при бомбежке, – хлынула новая штормовая волна аплодисментов. Она перекатывалась по залу как горное эхо, возникшее в результате обвала. Он сидел, полный торжества и смущения. Ордена и медали на его широкой груди колюче посверкивали от прямых и резких лучей перекальных ламп, которые то и дело зажигали неутомимые фотокорреспонденты.

Зал успокоился ненадолго – появился контр-адмирал Борков, он нес на сцену гвардейский флаг «Сообразительного». Встреча этой воинской святыни была такой, что зал стонал и дрожал от грома оваций, ветераны разом встали и стоя аплодировали, и на их лицах было такое выражение, как будто им предстояло после этих громовых аплодисментов немедленно идти в поход, найти врага и, какое бы ни было у него превосходство, разгромить его!

…Поцеловав край флага, Ворков передал его почетному караулу – стройным матросам с противолодочного корабля «Сообразительный», а сам сел за стол президиума, который и до его прихода уже играл золотом погон и нашивок.

После краткого доклада выступали ветераны. Они говорили очень хорошо и преподносили Севастопольскому комитету ветеранов «Сообразительного» подарки. Бывшие матросы и старшины стали после войны инженерами, мастерами, начальниками цехов и забоев, капитанами, директорами заводов, учителями и партийными работниками.

Председательствующий назвал Вологина. К трибуне подошел красивый, в расцвете сил, загорелый мужчина. На груди пятиугольный золотой огонек горит.

Мой сосед по креслу аж подпрыгнул:

– Шоб меня!.. Да это никак Володька Вологин – юнга наш корабельный!

На него никто не зашикал – большинство не менее, чем он, было изумлено: это действительно был Володька Вологин. Ветераны помнят, как однажды осенью 1941 года Ворков привел на корабль грязного голодного оборванца с блестящими от любопытства, радости и какого-то затаенного страха глазами. Краснофлотцы приняли его в свою среду, как некогда это сделали матросы Станюковича, приняв в свою семью Максимку.

Много в годы войны в портовых городах Черного моря толкалось около кораблей бесприютных, оставшихся в результате бомбежек круглыми сиротами мальчишек. Они с надеждой посматривали на моряков. Моряки жалели ребят и брали на корабли. Тут мальчишки росли и закалялись для будущей деятельности. На эсминце вырос и сменивший Вологина у трибуны Борис Корженевский – кандидат технических наук.

Мой сосед первый раз приехал на встречу ветеранов «Сообразительного», и для него все было в новинку.

– Ах, едрит твою! – восторженно восклицал он, поталкивая меня локтем. – Чуешь, корреспондент, куда хлопцы-то наши махнули! Да у нас этих юнг с десяток было, и ежели все так… Сильна советская власть!..

Храбрые проходят через горы

Нет, лучше с бурей силы мерить,

Последний миг борьбе отдать,

Чем выбраться на тихий берег

И раны горестно считать.

Адам Мицкевич

Праздник гвардейцев «Сообразительного» закончился поздно. На другой день мне предстояло встретиться с безногим.

Я уже знал, что его зовут Анатолием и фамилия его Голимбиевский и то, что живет он в Ленинграде, женат и даже имеет внука.

«Анкета» раззадорила, по старой репортерской привычке хотелось поскорей встретиться и вызнать, что он делал на «Сообразительном» во время войны, где ранен, – ведь, как известно, на корабле раненых не было за всю войну, – и затем, что делает теперь?

Последний вопрос, пожалуй, был самым важным, потому что подавляющему большинству оставшихся без ног судьба для карьеры не предоставляла широкого выбора: либо конверты клеить, либо же (если есть музыкальный слух) освоить аккордеон – ив детский садик. Дети в круг, а ты перебирай клавиши: «В лесу родилась елочка». Либо в санаторий. Утром выйдет инструктор физкультуры и скажет: «Здоровье в порядке – спасибо физзарядке! На зарядку становись!», а ты рви мехи – играй вальсы, марши, польки-бабочки…

Если б я не знал, что случайность лишь тень закономерности, я бы, пожалуй, произнес: «Да здравствует случайность!»

Наш разговор с Голимбиевским оказался беглым и не сразу плодотворным: из записей, которые я сделал, возвратясь в гостиницу, мне еще многое было неясно, нужно было поговорить дополнительно, но он уезжал домой.

Лишь через два года, в феврале 1970 года, я смог поехать в Ленинград.

Судьба Анатолия Голимбиевского неповторима, как рисунок с оттиска большого пальца левой руки каждого человека. Чтобы понять по этому рисунку, почему так, а не иначе складывалась его судьба, нужно постигнуть натуру этого человека.

…Нам мешал разговаривать на эту тонкую и очень трудную тему внук Голимбиевского. Крепкий, как орех, мальчонка, с доброй примесью грузинской крови, непоседа с упругим взглядом карих, так напоминающих спелые оливки глаз, он все старался повиснуть на руках у еще молодого деда и мешал ему, лез в лицо.

Дед добродушно, как старый лев, отбивался от непоседы внука, норовившего загребисто, крепкой как сталь ручонкой ухватить деда то за нос, то за выбритый до блеска упрямый подбородок.