Книга Севастопольская хроника - Петр Сажин

Дед в конце концов сдался. Он сунул на руки бабке, сидевшей у окошка с вязаньем, неспокойного, крутившегося, как ртуть, ребенка, и мы начали говорить.

Голимбиевский не впервые ведет беседу – журналисты налетают на него в канун военных праздников лихо, как разведчики на «языка».

О нем уже немало написано, но преимущественно о военных подвигах, а его дела на «гражданке» еще ждут автора.

Не всякий человек может дать оценку своим поступкам, особенно когда поступки перерастают в подвиги.

Голимбиевский скромен, он не решается дать не только оценку, но и даже интонационную окраску поступку или факту из своей биографии.

О нем очень трудно писать: во-первых, потому, что он противится, чтобы «выставляли его героем».

– …Зачем? Что я сделал особенного? О других лучше пишите!

И вот я мучаюсь. Напишу фразу, прочту и зачеркиваю. Порой берет отчаяние: лист за листом летит в корзину, а от цели я так же далек, как и несчастный Сизиф. Что ж делать? Таков труд литератора. И я думаю: если б он был иным, то есть легким, то вряд ли чего-нибудь можно было достичь с помощью слова.

Мой Друг писатель Н. говорит: «…не надо сдаваться! Как бы тебе ни было трудно – все равно пиши!»

Все равно пиши! Это почти лозунг для литератора. Что ж, литератор – человек, и ему тоже нужны лозунги, свои, конечно, профессиональные. В наш век человек без лозунга – что птица без крыльев.

Но для того чтобы писать, мало письменного стола, бумаги, чернил и лозунгов. Кроме этой «техники» нужно еще кое-что, ведь пищей для мыслительного процесса служат лишь факты, или, как мы говорим, материал. Вот у меня этого-то добра и не хватало.

Голимбиевский противится, чтобы его «выставляли героем», и многие факты своей биографии полагает теперь уже малозначащими и то и дело бросает: «Ну, об этом не стоит говорить». А когда начинаешь дотошно, почти как следователь расспрашивать, что это за факт и почему о нем не стоит говорить, выясняется, что если б я не проявил настойчивости, то лишился бы весьма важной подробности.

Виктор Шкловский как-то во время беседы с молодыми литераторами сказал, что писать – все равно что на тюленя охотиться.

Как же охотятся на тюленей?

Садится охотник на льдине у лунки и ждет, когда тюлень высунется воздухом подышать. Тут охотник и приобретает его.

А если не высунется?

Это, конечно, детский вопрос – тюлень без воздуха не может, обязательно высунется. А вот когда?

Бывает так, что охотник сидит у лунки целый день. Мороз его обрабатывает, а то и снег, да такой устегливый – хлещет в лицо мелкозернистыми да тяжелыми, как свинец, струями, и еще ветер гнет беднягу к самому льду. Через все проходит охотник. На то и охотник!

Писатель тоже охотник, но в отличие от тюленей слова не всегда подплывают к его «лунке». Я имею в виду нужные слова.

В наше время в охоте на тюленей есть какие-то новшества: на промысел ходят мощные ледоколы, над льдами парят вертолеты, радио связывает охотников с поисковыми группами; а в ремесле писателя новшеств нет. Всякий раз приходится начинать заново. И слова подбирать как мозаичных дел мастер, вооружившись терпением, порой чуть ли не на зуб пробовать.

…Внук вырывался из рук совсем еще молодой для этого звания бабки. Он весело попискивал и потанцовывал на ее коленях, то и дело роняя на пол безаппетитный для него апельсин.

Я глядел на мальчонку, затем переводил глаза на деда и думал: что же я буду делать, когда сяду за письменный стол?

Я вижу деда, бабку и внука в новом, чистеньком, теплом доме. Нехвастливый ленинградский морозец тонким, белым штрихом стеклографика нанес легкие, талантливые ажуры на окна. Стоит февральское утро тысяча девятьсот семидесятого года, а я должен представить себе далекие сороковые годы, когда ни Анатолий Голимбиевский, русский парень из Ленинграда, ни грузинская девушка Мирца Каландадзе (дед и бабка) не имели понятия друг о друге. Ничто тогда не было за них – ни время, ни пространство: Анатолий Голимбиевский жил в Ленинграде, а Мирца – в Грузии.

И вот же случилось так…

Как и большинство мальчишек портового города, Анатолий Голимбиевский довольно рано попал в плен к морю. Хотя у берегов Ленинграда не само море, а всего-навсего мелководье Маркизовой лужи, но однажды, увидев лужу во время штормовой погоды, когда волны яростно набрасывались на берег и терзали его свирепой и в чем-то очень красивой ухваткой, он понял, что без моря жизни ему не будет.

Детство и юность его пали на то время, когда поэты писали: «Три танкиста – три веселых друга» и «Любимый город может спать спокойно».

Все это не очень задевало Анатолия Голимбиевского, но, когда в Неву втягивались боевые корабли Балтийского Краснознаменного флота и по набережным шли колонны краснофлотцев, он забывал обо всем.

Была у него еще одна страсть – музыка. Еще неизвестно, кем бы он стал, если б ему предложили на выбор: море или музыка.

Тогда он не предполагал, каким трудным будет его путь и к морю, и к музыке. Надо было учиться, и он хорошо учился, но, увы… недолго – отец оставил семью, жену и пятерых детей. Прокормить эту ораву на жалкий оклад уборщицы, который получала мать, невозможно. Прощай, средняя школа, здравствуй, завод.

О том, что у Анатолия редкий талант к мастерству, было известно еще и раньше – дома не было предмета, который бы он не сумел починить. На заводе он быстрее других стал слесарем-инструментальщиком. Кто работает на металлическом производстве, тот знает, что специальность слесаря-инструментальщика требует большого мастерства.

Пришло время призыва в армию. Перед комиссией появился голубоглазый красавец атлет. Он очень волновался, хотя заранее приготовил все слова, которыми должен был убедить комиссию, что, кроме флота…

К счастью, на него раньше других обратил внимание представитель флота. Он толкнул председателя комиссии и молча пальцем показал сначала на Голимбиевского, затем на себя, и судьба слесаря-инструментальщика была решена.

Призвали на Балтике, а служить послали на Черное море. Мать была огорчена до предела – как же так, тут же свое море, свой флот есть! Зачем же гнать на Черное море? Что это, политика какая-то особенная?

Поплакала-поплакала, собрала в дорогу да и проводила в Севастополь. Пиши! Не забывай! Не балуй! Дурных людей остерегайся! С вином осторожней!

А он не жалел – все-таки Черное море не то, что Балтика. Балтика хмурая, серая. Не море – водоем. А Черное на дню сорок раз цвет меняет: то синее, то обзеленится вдруг или нальется чернотой.

…С поезда строем, разномастной командой «с вещами», – на Корабельную, в казармы флотского экипажа. Там уже ждал цирюльник.

Неважно, что они у вас вьются, и цвет красивый, и блестят, и без волос голова черт знает на что похожа, – терпи, моряк, служба начинается!