Книга Новые байки со "скорой", или Козлы и хроники - Михаил Дайнека

Жорик буравил его глазами на манер мифического «электроклоуна» — некогда была, поговаривали, в штатном расписании психиатрических больниц такая зловещая фигура, и для тогдашних пациентов с мало-мальски осмысленным взглядом эта пантомима неизбежно заканчивалась электрошоком.

Между тем Генка с Зуичем проходили мимо и походя решили поразвлечься.

— Ты куда это опять собрался, дурачок Афонькин? — строгим голосом вопросил алкоголик Генка.

— Я домой собрался, да, домой, — сознался перепуганный мужичок Афонькин, — мне домой нужно, я домой к себе хочу, — тихонечко забормотал он, тиская свой нелепый узелок из больничной наволочки.

— Как это — домой собрался? А сейчас-то ты где, по-твоему, придурок Афонькин? — посуровев, заговорил с ним Генка строже прежнего.

— А сейчас я на вокзале, — послушно отвечал тихонький Афоня, потерянно озираясь по сторонам.

— На каком таком вокзале?! — войдя в раж, нещадно терзал его неугомонный Генка.

— Не помню я, не помню… — зажавшись в кулачок, еле слышно отвечал несчастный Афонькин, — на главном, да, на самом главном вокзале, — шептал он неуверенно, часто-часто мигая добрыми, печальными глазами.

— На главном, говоришь?! — куражился неугомонный Генка. — А где же твой билет, если ты на самом главном вокзале без спросу ошиваешься? — безостановочно продолжал он заговаривать потерявшегося мужичка. — Что же ты без билета на самом главном вокзале делаешь? Ну-ка, сейчас же отвечай, враг народа!

— Не знаю я, не знаю, — жалобно отвечал Афонькин, — я поезда на вокзале жду, я просто поезда жду, — чуть не плача оправдывался он, — я отсюда на поезде домой поеду, домой, я домой хочу, мне домой на поезде ехать нужно, — со слезами заскулил картофельный мужичок Афонькин.

Тем временем Зуич поковырялся в простеньком замке чуланчика шпилькой для волос, оброненной кем-то из медсестер, отомкнул дверь и жестом дал знать Генке.

— Ладно, Афонькин, ладно, хватит тебе, не хнычь, — немедленно подобрел Генка, — не журись, дурачок Афонькин, так и быть, устрою я тебя, подсоблю, без билета домой в поезде поедешь, — пожалел он запуганного человечка с наволочкой, — но только ты сюда слушай, — приговаривал он, подталкивая замороченного Афонькина к чулану, — ты в поезде тихо сидеть должен, понял, тихо-тихо, чтоб ни-ни, чтоб никто тебя не заметил… Давай, Афонькин, время, время! шевелись давай, полезай в купе, не то твой поезд без тебя домой уедет!..

Доверчивый Афонькин полез, на пороге чуланчика запнулся, оглянулся. Миха грустно помахал ему рукой на прощание. Зуич и Генка, готовые без удержу расхохотаться, закрыли дверь и поспешили разойтись.

Михаил пожал плечами и прошел в палату.

Не первой свежести шутка его позабавила, но не развеселила — он и сам был бы не прочь забиться в какую-нибудь щель и отсидеться там до самой выписки. Одиночество чужака среди чужих при полной невозможности уединиться, побыть наедине с самим собой, просто самим собою, оказалось для него худшим из всех здешних зол. Постоянная, неизбывная прилюдность до того изматывала и раздражала, что жалкому Афонькину, в очередной раз запертому в чулане, впору было позавидовать.

Укрыться было негде.

Здесь даже кровати в палатах — кроме надзорной — были сдвинуты попарно. Исключение составляли четыре угловые койки, которые в каждой палате стояли особняком. Одна из таких привилегированных шконок, в углу возле входа, досталась Михаилу. С лежбищем ему повезло — светильник над проемом без двери позволял по ночам читать, а то и пописывать украдкой огрызком карандаша на сложенном осьмушкой листе бумаги. А по ночам и украдкой потому, что в советском сумасшедшем доме, где к штыку приравняли перо, письменные принадлежности были строжайшим образом запрещены наряду с колющими и режущими предметами…

Миха присел на постель, достал из-под подушки начатый блок сигарет, взял пачку и сунул блок обратно. Обыска больше не предвиделось, обворовать его никто бы не решился, так что остальные пачки можно было без суеты распихать по тайникам ближе к вечеру.

На такую же «блатную» койку в углу напротив тяжело завалился заскучавший Зуич.

— Чего б еще такого сделать плохого? — с пружинным скрежетом раззевался он.

— А ты книжку возьми почитай, — в задумчивости отозвался Миха, — образись, понимаешь, просветись на досуге. Хочешь — могу снабдить…

В изголовье у него лежала со скуки осиленная от корки до корки гегелевская «Эстетика».

— Ну ты сказал, — едва не подавился зевком Зуич, — ну, умник, ну так ты сказанул, как в миску с кашей, понимаешь, пернул! — возмутился он. — Может, прикажешь мне еще и клавиши подолбить для общего развития заместо Анчуты?

Анчутины импровизации из столовой глухо доносились даже сюда, на противоположный конец отделения. Наркоман Кирюша в палате елозил и переминался у окна, будто пританцовывал под музыку. Несовершеннолетний наркуша и в пару ему совсем юная пациентка женского отделения в боковом крыльце больницы увлеченно строили друг другу глазки. Зарешеченный пейзаж с этой стороны дополняли несколько старых тополей с лопающимися почками и золоченый купол Исаакия в солнечном весеннем далеке.

— Глянь, мужики, глянь, глянь сюда скорее! — в крайнем возбуждении подал голос наркоман Кирюша.

Там, на женском отделении, истомившейся смазливой пацанке просто так гримасничать надоело. Пацанка взобралась на подоконник, кокетливо подвигала боками, повертелась, а затем резвенько развела полы больничного халата. Белья под ним не было. Нимало не смутившись скабрезным вниманием мужиков, мигом облепивших окна, грудастенькая малолетка принялась кривляться, корчить рожи и принимать соблазнительные (в ее воображении, конечно) позы.

Смачные смешки и развернутые комментарии из палаты долетели до сестринской.

— Ну и чего это вы там углазели? И чего все рты поразевали, оглоеды? — с порога разворчалась медсестра Эльвира Васильевна. — Фу-ты ну-ты, тьфу на вас на всех, — брезгливо расфырчалась она, протолкавшись к окну и разглядев обнаженную натуру, — тьфу, нашли на кого пялиться, паскудники! И не стыдно? Ну, Кирюша несмышленый еще туда-сюда, но остальные-то — ну точно как пацаны малолетние! Смотрите, подштанники не перепачкайте, мерины сивушные!

Ответом ей было дружное жеребячье ржание.

Эльвира безо всякой злости выругалась и пошла звонить. Из сестринской послышалось: «Людочка, ты, что ли?.. Ага, точно, Эльвира с тринадцатого собственной персоной говорит, — загудела она в трубку. — Слушай, вы там на дурочек своих смотрите или как?.. Не знаю, на кого вы там смотрите, на Маргариту лучше полюбуйтесь! У меня тут кобели всем кагалом на вашу писюху вылупились, кой-кому уже портки сушить пора… Ну да, опять Маргарита вымя в окно выставила. Давай-давай, приструни-ка там мерзавку!» — дала она отбой, и представление закончилось.

Неугомонный Генка в коридоре учинил новую потеху.

— А поди-ка ты ко мне, еврей Айзенштадт, — подозвал он занятого своим любимым делом Азика, — шагай-шагай сюда, жидовская морда! — грозным голосом распорядился он.