Книга Ментальная карта и национальный миф - Виталий Владимирович Аверьянов

накладываются друг на друга, порождая многослойность понятийной системы.

Что такое главная функция понятия и, поднимаясь выше, функция логоса в человеке? Это закрепление содержания иного в образах своего. То есть это центростремительное тяготение сознания. Здесь следует уже изображать не стрелки, а скорее спираль, которая направлена в центр. Это центростремительное движение (вспомним, что речь идет о реакторе!) захватывает разные содержания: то объективное, то субъективное, то интуитивное, то рациональное, то образное, то логическое. На более высоком культурологическом уровне это уже синтез таких диалектических пар, как метафизическое и практическое, сущностное и оперативное, расплавленное и кристаллическое, стратегическое и тактическое и т. д. И, постоянно захватывая элементы смысла, центростремительная спираль «тянет» в центр, где формируется новое понятие. В центре крестовины сознания, в центре языка как смыслового очага находится смысл жизни (он же идея существа). Смысл жизни – это взгляд на этот очаг изнутри, а идея существа (человеческого) – это взгляд на него же, но снаружи. И вот чем объясняется, почему это система целостная, – целостность ее обусловлена наличием центра, в котором воплощается цель системы.

Здесь я бы хотел вас немного повеселить этимологией. У немцев слово «понятие», Begrift, буквально означает «схватывание, захват». Немцы они все захватывают. У них нация такая. Близки по форме слова и такие варианты слова «понятия», как французский Concept, или итальянский concipio (собирание, вбирание, содержание). А что же русское слово «понятие»? Это слово этимологически совершенно понятно. Понятие – это по-ятие. Понять значит по-ять, то есть поиметь. Понятие – то, что мы имеем, сформировавшийся, присвоенный смысл. Понимание в корне своем есть не что иное, как «поимение», в более древней форме – «по-имание». (В современном русском языке сохранились такие близкие этому формы, как «взимание» или «внимание».) Так что мы не так уж далеки от романогерманцев в данном случае.

Но очень интересно другое, что само слово «имя» этимологически тоже непросто. Ведь в свете излагаемой здесь теории получается, что имя – это инструмент, с помощью которого мы что-то имеем, через что мы это имеем. Имя – это средство, с помощью которого мы имеем, присваиваем образы и содержание, а понятие – это уже результат этого присвоения и освоения. Жить в мире своих понятий – значит жить в мире освоенной реальности, близко к центральной зоне собственного тезауруса, в уютном, обжитом и осознанном мире.

Имя – это инструмент, информационное орудие, с помощью которого, как и говорилось выше, происходит сбор и дифференциация информации. А представление оказывается сферой своего рода плазмы, в которой смыслы и образы сознания расплавлены, текучи, спонтанны. Иными словами, образование понятий подобно творению из хаоса, потому что все эти образы и кадры, которые хранятся в нашей памяти, вроде как в своих ячейках, сами по себе являются грудой впечатлений. И вот из этой хаотической груды, можно даже сказать, из свалки памяти человеческое сознание творит свой микрокосм, малый космос. В этом-то и состоит главная задача сознания. Именем оно собирает информацию, представлением хранит полученные образы и впечатления и затем в понятиях все это преображает из хаоса в космос. Преображает путем синтеза, как я сказал, разных сущностей, таких как абстрактное и конкретное, сущностное и оперативное, метафизическое и практическое и.т.д.

По большому счету, имя может работать как заклинание, имеющее непосредственное воздействие на реальность. И об этом писали многие из наших великих мыслителей, например Флоренский. Но, для того чтобы имя работало, оно должно иметь за собой реализованную систему понятий, глубоко осмысленную реальность, глубоко осмысленный факт собственного существования. Тогда имя сможет перескочить пропасть между субъективным и объективным и, попадая в сознание других людей, вызывать из хаоса их образов и представлений именно те реальности сознания, которые хочет заложить этот демиург, произноситель имени. Таким образом, в высшей своей миссии слово призвано не просто нечто «обозначать», но передавать суть, передавать дух, вызывать воодушевление и сообщать разным людям свойство солидарности, взаимопонимания.

Тому, что мы обозначили в нашем разговоре как правое полушарие, свойственны такие состояния, как удивление, ликование, связанное с возникновением нового знания. А левое полушарие скорее бежит от удивительного. Оно его побаивается и сторонится, потому что ему ближе логика, рационализация, схематическое упорядочение действительности. Удивление и ликование – это всегда интимный процесс, он внутренний, почему он и связан с правым полушарием, с персональным, субъективным началом сознания человека. И когда человек ощущает творческое озарение, будь он даже ученый, он фактически свидетельствует о том, что подсознание вытолкнуло из самой глубины его существа новые смыслы. Об этом очень интересно писал Пуанкаре – об «эмоциональном выплеске, связанном с выталкиванием новизны из хранилища подсознания». Так он определял озарение. То есть мы открытия и откровения извлекаем из своих представлений, а не из каких-то «новых» или «чужих». Новое для нас – это понятийное содержание, которого действительно раньше не могло быть, но при своем формировании оно обязательно опирается на то, что в нас «лежит». Потому что оно не бывает бестелесным.

5. Цель и целое

Игра слов в русском языке: целое и целостное, целостное и целевое, цель и целое – многозначительна, и это располагает нас относиться к родному языку как к некоей подсказке.

Целостность понимается как включение в мир понятий прагматического вектора, вектора цели. Если понимать идею в качестве целостности, в том числе как целеполагание, становится понятно, что ее можно рассматривать как тройственность знания реальности, должного и возможного. Смысл зависит от целеполагания целого, и вне такого целеполагания реальность оказывается бессмысленной или, что то же самое, хаотичной в плане смысла.

Итак, Лео Вайсгербер, о котором мы говорили в прошлый раз как об одном из выдающихся лингвистов XX века, был последователем Вильгельма Гумбольдта, крупнейшего немецкого лингвиста XIX века. Гумбольдт в свое время предложил такое понятие, как «посредствующий мир», – так он называл язык. Задолго до Гумбольдта европейские философы спорили о том, что такое человеческое сознание, и философ Локк прославился таким афоризмом: «Нет ничего в разуме, чего раньше не было бы дано ему в ощущении». Это было то, на чем Локк стоял. Но через 30 лет Лейбниц поправил его: да, сказал он, нет ничего в разуме, чего не было бы дано в ощущении, кроме самого разума. Тем самым Лейбниц в каком-то смысле предсказал теорию Гумбольдта о посредствующем мире, о том, что язык в каком-то смысле является автономной реальностью, реальностью, создающей свои собственные предметности, такие «вещи», которых нет в окружающем мире. В этом отношении язык и его части, слова, не являются простыми слепками или