Книга Исландия - Александр Иличевский

Здесь чёрным стеклом заложены глазницы камня. Ты проходишь мимо них, и всё, что ты видел, чем жил, скоплено в этой кристальной черноте, пригодной только для чернил: что может быть прозрачнее слова? Что ещё, кроме слова, способно проникнуть в душу? Боль? Память? Страх? Смерть? – шелуха. Лишь слово способно войти и увлечь за собою наши поступки, нашу возлюблённую – душу – туда, где этот город обретает плоть. Там, в пустыне, открывающей за городом зев, внезапно видишь собственные следы – следы двойника, и тебя пронзает ужас возможности встретить его. Кто знает, насколько он тебя ненавидит? Здесь в узкой полоске тени в залитом зноем ущелье пасутся козы. Здесь можно утонуть после дождя и очнуться по ту сторону – со ртом, забитым глиной. Зимой здесь дыхание стужи взрезает ледяным лезвием подбрюшье. И разверстая, только что вспоротая туша жертвенного быка – единственная печь на всю округу. Забраться в неё, прижаться к печени, как к подушке. Здесь, в пустыне, так просто встретить себя самого и услышать: нет.

Внутри Храма – скалы. Керубы[13] на них крылато сидят на корточках, зорко всматриваются в кристальную сердцевину Храма. Они неподвижны и насторожены, готовы повиноваться. Тальпиот[14] благоухает свежевыстиранным бельём. В садах переливается дрозд. В тишине женщина закрывает руками лицо. Тишина вылизывает ей глаза тёплым шершавым языком. Далеко за пустыней, чьи горы парят над востоком, утопая в наступающей ночи, в сердце морей, – по дну Мёртвого моря тоскует моя душа – и, наконец разглядев её, керубы вдруг снимаются с места. Их крылья застилают глаза.

Замешательство на Котеле[15] в Йом-Кипур: японская туристка упала в обморок. Над ней склоняется медбрат, его пейсы пружинят, как ёлочный серпантин. Человек, отложив молитвенник, шаркает и хлопает белыми пластмассовыми креслами. Два чернокожих бразильца рыдают, руками и лбом подпирают Храм: оbrigado, Senhor, obrigado! Накрывшись талитом, сосед тихо напевает слихот[16] и тоже вдруг плачет. Лицо взрослого бородатого мужчины, который сейчас уйдёт, и никто никогда его больше не увидит, – мокрое от слёз лицо сильнее веры, боли, муки, тьмы.

Жизнь здесь стоит на краю Иудейской пустыни, испытывает искушение шагнуть в неё, раствориться в ночном небе. Красота здесь вся без остатка пронизана последним днём Творения. У Яффских ворот пойманный велосипедный вор выворачивает карманы, полные ракушек.

Тристрамии[17] над Масадой зависают над пропастью, как бражники над цветами олеандра, беря из ладоней туристов крошки. Мёртвое море внизу – лазурный меч, которым луна обрезает космы лучей солнцу. В этой небольшой стране – размером с тело Адама – от одной простёртой руки до другой простёртой руки меняется время года. Керубы снова всматриваются в меня и видят, как пятно солнечного света расползается, исчезает.

Ночью две фигуры под столбом читают сны из молитв для молодого месяца; дрожат от холода. Камень домов под луной кажется телом призрака. Мальчик засыпает внутри камня и видит сны моллюска, эти сны – крупинки известняка.

Незримые сады на подступах к Храму. В Армянском квартале тарахтит мопед. В висячих садах за подпорными стенами, в листве, на ветвях и в кронах, спят воины последней битвы. Под Западной стеной среди ног молящихся бродит горлица, тоскует горлом – зовёт и зовёт, а кого – не знает. Лохматый пёс умирает на пустыре. Солнце жарит так, что даже мухи обжигаются о воздух. Над псом понемногу вырастает клещевина.

В этом городе в полдень солнце прячется в глазной хрусталик. В этом городе «жизнь», «олива», «солнце», «роза», «воздух» – однокоренные слова. Я перекатываю на языке корень слова «закат» в раздумье. Солнце опускается за карнизы, и в город вглядывается пустыня. Куст пахнет мускусом лисьей мочи, вдали хохочут сквозь слёзы шакалы. В пустыне Давид настигает Авессалома, прижимает к себе, и оба плачут. Иаков поправляет под головой камень.

Днём солнцепёк наполняет пламенем вади, склоны текут в мареве, в нём движешься, переливаясь. Овцы щиплют камнеломку. На плечи прыгают вспугнутые акриды. Вот пастух-бедуин в сандалиях из свитков Кумрана. Учитель Святости пишет, и пишет, и пишет мне письмо, я прочту его перед тем, как спущусь на дно, в сердцевину Афро-Аравийского разлома.

Иногда ночью улицы Рехавии пахнут тёплой ласковой пылью. Луна движется за мною на поводке, и ночь распускает свой синий парус. Я встаю на цыпочки и ножом распарываю его. За парусом сидят керубы, я слышу их затаившееся дыханье. О, этот стремительный полёт! Рассвет тлеет в золе пустыни. Прозрачный гигант спускается спать к Иордану. С моря поднимается ветерок и трогает солью губы.

Олива, солнце, роза, воздух, пыль, горлица, глоток и камень. Ребро и ярус, мрак, ступень, волна. Одетая во всё чёрное молодая женщина спускается из Храма. Она идёт в незримый сад, но медлит, как будто что-то позабыв или услышав оклик. Оглянувшись, она всматривается в мокрое от слёз лицо мужчины и остаётся стоять на ступенях.

М и р ь я м. Спасибо. Отдохнула!

М и х а и л. Мне приятно, что ты слушала.

М и р ь я м. И всё-таки, почему мы его ждём?

М и х а и л. А почему прадед дождался?

М и р ь я м. Можно подумать, нас что-то связывает с монахом.

М и х а и л. С монахом? У человека две души. Может, это моя вторая душа. (Пауза.) Нет… ещё.

М и р ь я м. Его звать Николай?

М и х а и л. Кажется, да.

М и р ь я м. Послушай. Мне хочется куда-то деться отсюда.

М и х а и л. А мне наоборот. Хочется дождаться, разобраться со всем.

М и р ь я м. То есть?

М и х а и л. Я вхожу во вкус по мере того, как жду. Тем более мне скучно кататься в целом. Ну где ещё я не был? Израиль не слишком большая страна. Первые три года каждые выходные я отправлялся куда-нибудь в поисках дальних и малопосещаемых уголков. Сейчас мне кажется, что я побывал везде – и что здесь мало чем можно удивить. Ну, в том смысле, что, конечно, вся страна – сплошное междометие удивления, но факт остаётся фактом: большая часть населения, в сущности, за десятилетия жизни никогда не бывала там, где бывал я – и не раз, и не два. Например, каперсы по сезону я собираю только в зарослях вокруг храма Аполлона в Тель-Кедеше. Только там. Готовлю без всякого рассола, посыпаю крупной солью, ничего нет прекраснее в качестве изысканной закуски к мясу – и к пиву. Сама знаешь. Израиль податлив своим пространством усилиям тела – расстояния здесь измеряются легко в днях перехода, а не в часах переезда. В этом есть что-то мистическое: в самом деле, если раскинуть на Голанах руки, то в правой ладони взойдёт солнце, в левой оно закатится, а в темени прольётся Млечный Путь.