Книга Дылда - Леонид Гришин

Серафим почти вслух засмеялся, увидев этого кота: весь мокрый и испуганный он засеменил по крыльцу и подбежал прямо к Серафиму.

– Да, дружок, я смотрю, от твоего чванства не осталось и следа, – улыбнулся Серафим, – где же твои повадки?

Он налил ему молока из холодильника, который стоял за его спиной, подогрел в микроволновке. Хозяин с жадностью стал его пить, а Серафим снова улыбнулся, потому что этот кот если и ел, то с таким видом, будто делает одолжение. Кот попил молока, но уходить не стал. Он остался на веранде, присев неподалёку от Серафима, и стал вылизывать мокрую шерсть. А Серафим сел на своё место и сделал глоток из чашки.

… Серафим родился перед самой войной на юге в станице. Хорошо о себе он помнил лет с четырёх, с пяти, а до четырёх лишь какими-то обрывками. Так, например, он понимал, что где-то идёт война, что война – это плохо. Сестра, которая была старше него на три года, пыталась объяснять ему, кто такие немцы и почему они пришли, но Серафиму трудно было осознать всё, что говорила ему сестра Тома, которая и сама всего не понимала…

Мальчик отчётливо помнил письма, которые «приходили с фронта» – так ему говорили. Их приносила почтальонша тётя Даша. Это была крупная женщина с сильными, как казалось Серафиму, руками, с серьёзным взглядом и грубыми чертами лица. Серафим плохо представлял себе, что такое фронт. Он знал, что там воюют, что стреляют, знал, что там сейчас его отец, и что ему приходится плохо. Поэтому он с замиранием сердца смотрел на тётю Дашу, которая, как казалось Серафиму, приносила отцовское письмо, взяв его прямо из рук отца.

Письма в сумке были все похожи – небольшие листы бумаги, сложенные треугольником. Конвертов никаких не было, не было и марок. А только лист, сложенный треугольником, на котором написано куда и кому. Мать всегда плакала, когда приходили письма, читала их детям, вечерами перечитывала наедине и снова плакала… Иногда она подзывала к себе Серафима, брала его ручку, клала на листок бумаги и карандашом обводила контур его ладошки и каждого пальчика.

– А это папе нашему, – говорила она, – чтобы он знал, как мы его ждём…

… Дождь по-прежнему лил. Серафим поставил на столик чашку, в которой уже давно кончился кофе. Ему было немного зябко, но не от ветра или дождя, а от тяжёлых воспоминаний военных лет.

Он глазами отыскал кота, тот по-прежнему сидел на сухом месте и облизывался. Серафим хотел ещё заварить кофе, но вспомнил, что врачи больше двух чашек в день не советуют, а потому решил выждать хотя бы немного времени, а не пить подряд. Он подозвал кота к себе, тот, на удивление, подошёл. Серафим подхватил его и усадил себе на колени, прикрыв пледом. Это коту явно понравилось, и он замурлыкал, что бывало с Хозяином очень редко. Серафиму ничего не хотелось делать в такую погоду, поэтому он плотнее завернулся в плед и снова погрузился в воспоминания…

… По радио всё чаще говорили о том, что война скоро кончится. В станицу стали возвращаться мужчины, но Серафим видел, что у одного нет руки, у другого ноги, а третьего жена так и не дождалась…

Один день Серафим хорошо запомнил. Он сидел дома, а мать вышла куда-то, накинув платок, поэтому Серафим знал, что она скоро вернётся. Она всегда надевала платок, если ей нужно было ненадолго выйти. Вдруг он услышал за дверью смех матери. Он давно уже не слышал, как мама смеялась. Он всё своё детское внимание сосредоточил на двери, за которой всё отчётливее слышал голос матери и ещё кого-то… Дверь открылась, и на пороге появилась мать с каким-то мужчиной. Мужчина был в военной форме.

– Так что жди, Полина, – говорил он, – вернётся он скоро.

Серафим сразу понял, о ком идёт речь.

– Папа? Папа вернётся, да? Скоро уже? – начал спрашивать он у матери.

– Вернётся, – ответил ему солдат, – вот возьмёт Берлин и обязательно вернётся! И за тебя возьмёт, и за маму твою… И за меня, – добавил он, бросив взгляд на пустой рукав гимнастёрки.

Мужчина принёс с собой подарки от отца: колечко и бусы для старшей сестры, игрушечную машину для Серафима и что-то ещё – для матери. Свёрток этот она прижала к груди, и Серафим решил, что там, наверное, что-то очень ценное.

А через два дня тётя Даша принесла почту. Серафим смотрел в окно. Мать, как обычно, вышла навстречу.

– Полина, возьми! – крикнула она через забор, бросила письмо в почтовый ящик и быстрым шагом стала уходить.

Мать, увидев брошенное письмо, остановилась, затем сорвалась с места и побежала к почтовому ящику. Серафим видел, как она вытащила из конверта бумагу и стала читать. Вдруг Серафим заметил, что у матери начали подкашиваться ноги, она не могла твёрдо стоять и села. Села прямо на пыльную дорожку, закрыла лицо руками, и плечи её стали трястись от рыданий.

Мальчик страшно испугался. Заикающимся голосом он позвал сестру. Вместе они выбежали к матери.

– Этого не может быть! – шептала она сквозь слёзы. – Это не должно так закончиться!

Дети с трудом помогли матери встать и дойти до дома. Всю ночь мать не смыкала глаз. Заснуть не мог и Серафим. Сестра сквозь слёзы объяснила, что папы больше нет, а письмо, которое пришло – это похоронка.

На следующий день мать оделась во всё чёрное и целыми днями после этого плакала…

… Дождь разразился с новой силой. Серафим почувствовал, что у него мокрые глаза. Эти воспоминания были самыми тяжёлыми в его жизни. Он редко к ним возвращался, но всё равно помнил до мельчайших подробностей, несмотря на то что ему было тогда всего лишь четыре.

Серафим посидел немного, приходя в себя, он хотел было отвлечься, решил было уйти в дом, но воспоминания сами возникали в его голове. Он вновь отчётливо увидел мать, которая, не выдержав, опустилась на пыльную дорожку, снова почувствовал боль утраты, когда сестра тихо сказала ему, что отца больше нет…

… В следующий месяц к ним часто заходил Василий Васильевич – тот самый, который в ту дождливую ночь сказал Серафиму лишь несколько слов, после чего тот уснул.

Василий Васильевич приходил и раньше, неизменно принося что-нибудь съестное. Серафим долгими зимними вечерами ждал Василия Васильевича. Он знал, что после его посещений наутро мать варила настоящий суп с кусочками мяса. Как Серафим любил этот суп! Пожалуй, за всю свою жизнь он не ел ничего вкуснее.

Василий Васильевич был не очень общителен, но после несчастья, случившегося с семьёй Серафима, он стал соглашаться на приглашения матери зайти. Он сидел за столом, разговаривал с матерью, просил рассказывать ему про детей, про школу, в которой мать работала. Разговаривал он и с Серафимом, и с Томой… Словом, в самое тяжёлое время он не только помогал их семье продуктами, но и поддержал мать, вселив ей надежду на то, что жизнь ещё продолжается.

Серафим никак не мог понять, сколько может быть лет Василию Васильевичу. На вид он казался моложавым, но его хромота и большая борода смущали Серафима. Удивляли его и глаза Василия Васильевича: большие, чёрные, внимательные… Казалось, что такие глаза могут быть только у того человека, который прошёл через многое…