Книга Абраша - Александр Яблонский

– Эй, ты, вставай, двигайся.

– Еле идет, сука.

– Разрешите, товарищ полковник?

…Полковник, сапожник, портной, кто ты такой… «Как это всё случилось» – это Нина через его плечо случайно прочитала. «Будем жить век, не умрем никогда». Письмо он, кажется, не закончил и не отослал. Она же запомнила. Через месяц его растерзали. А может, не через месяц. Может – раньше или позже? Ничего не помню. Какие рожи, Господи, какие рожи! В честном, смелом бою – это, право, хорошо… Полковник, сапожник, портной, кто ты такой… «Пиши мне чаще, мой ангел Ниноби».

* * *

Не сразу, со временем Сергачев стал замечать, что полковник выделяет его из всех сослуживцев отдела и, как говорили в старину, привечает его, благоволит к нему. Работая со своим контингентом, Николай постепенно проникался лексикой и самих подопечных, и той эпохи, которой они, как правило, занимались. Сослуживцы посмеивались над его архаизмами, но они ему всё больше и больше нравились, он сживался с этим языком, с этим ушедшим, манящим, враждебным, по определению, но прекрасным миром, со всеми его приметами и деталями. Видимо, это – и это тоже – привлекало к нему Кострюшкина. Во всяком случае, доброжелательное внимание своего старшего и многоопытнейшего сослуживца он ощущал постоянно. Славившийся своим немногословием, Владимир Сократович только с ним был непривычно говорлив и откровенен. Николай, несмотря на свою молодость и кажущуюся неопытность, понимал, что эта открытость, это многословие имеют свои границы и подчиняются они определенным целям, ему – Сергачеву – неведомым; все самые искренние излияния на его службе согласовываются с вышестоящим начальством, с писаными и, особенно, неписаными законами и традициями, полковник же, как никто иной, их не нарушал и не мог нарушить, но, всё равно, то непривычное тепло, то доверительное внимание, которые были редкостью и анахронизмом в их «конторе», грело самолюбие Николая, наполняло его общения с вышестоящим начальником хотя бы видимостью нормальных человеческих отношений.

Постепенно Сергачев стал проникаться мыслью, что они с полковником в чем-то родственные души, кои незаметно, но ощутимо отличаются от душ, если таковые имеются, подавляющего числа их коллег. Эта близость проявлялась в искренней фанатичности служения их Делу, фанатичности, давно уже утраченной, девальвированной и заорганизованной, в неформальных методах работы с подопечными, в творческом отношении к изучаемым проблемам. Как и полковник, Сергачев мог засиживаться в опустевшем здании на Литейном до поздней ночи, как и Сократыч, увлекался проблемами своих «кроликов», примеряя эти проблемы на себя, делая их своими собственными, сживаясь с ними, как и его покровитель, непроизвольно, безо всяких усилий – интуитивно проникался к «разрабатываемым» чувствами, схожими с родственными, сопереживая им, ощущая себя, если не отцом, то, во всяком случае, старшим братом по отношению к заблудшим малышам, которые нуждались в его помощи, его наставлениях и его наказаниях – для их же блага.

Их сближению, возможно, способствовало и то чувство искреннего преклонения перед своим начальником, а вернее, старшим товарищем, которое владело Николаем. Полковник в его глазах был человеком мудрым, оригинально мыслящим и смелым, ибо многие его высказывания и действия не укладывались в прокрустово ложе комитетской системы мышления и поведения, во многом устаревших, заскорузлых, недееспособных. Если Николай до поры до времени держал свои сомнения при себе, то Владимир Сократович высказывал суждения вслух – всегда спокойно, тихо, кратко и, в то же время, увесисто, как про себя определил Николай, и все, как ни странно, к полковнику прислушивались, – подчас испуганно или удивленно переглядываясь, – но прислушивались и… принимали к сведению, а порой, и к исполнению.

Конечно, Николай понимал, что они с полковником – люди различной генерации, несравнимого опыта, из несхожих семей, разного воспитания, происхождения. Как и все люди, Кострюшкин имел свои слабости, которые сначала удивляли и забавляли Сергачева, но потом он к ним привык и, отринув снисходительность, свойственную молодым здоровым людям по отношению к уходящему поколению, с неподдельным интересом внимал давно известным, предсказуемым и нескончаемым сентенциям полковника. Так, Николай поначалу никак не мог понять многословные рассуждения полковника о Рюмине – Сократыч вспомнил об этом давно сгинувшем специалисте по врачам-вредителям в связи со своим отцом, который, «как и Рюмин, расстрельщиков за ноги не хватал, пощадить не просил, не то, что Лаврентий»… Смерть достойно принял, это хорошо, но всё остальное? – Яйца подследственным сапогом выдавливать, большого ума не надо, а ничего иного этот сталинский выдвиженец и не умел. Однако, возможно, именно это удивляло и восхищало полковника, который, как и Сергачев, знал цену талантам Рюмина-следователя. «Бездарь он был, конечно, – неоднократно повторял Кострюшкин и разражался длинным монологом, с удивительной смесью брезгливости, изумления, преклонения – то ли перед самим Рюминым, Абакумовым и другими его бывшими коллегами, то ли перед той безвозвратно ушедшей эпохой. – Я его знал. Он врачами занимался. На них и погорел. Его года через полтора после смерти Сталина ликвидировали. Сорок лет было мужику. Жаль, конечно, но, честно говоря, бездарь был. И безграмотен – восемь классов закончил да бухгалтерские курсы. Хотя на фоне заваленного им Абакумова – академик: у Виктора Семеновича вообще за плечами было четырехклассное городское училище. Вот – судьба-индейка! Один начинал санитаром в ЧОНе и рабочим-упаковщиком, а закончил министром госбезопасности СССР, депутатом Верховного Совета, личным другом, а затем лютым врагом Лаврентия Павловича. А Рюмин прозябал бы на строительстве канала Волга – Москва, где служил начальником планового отдела. А взлетел до и.о. начальника Следственной части по особо важным делам МГБ. Это тебе не хухры-мухры. Сталин его заприметил и поднял, потому что Михал Дмитриевич особый нюх имел на еврейские заговоры. Нет, я не антисемит, не приведи Господи. Но с этой публикой давно разобраться надо было. Но этот Рюмин – негодяй, кстати, – не только на врачей напустился. Он и в органах всех высших офицеров по этой части вычистил, даже тех, кто был на еврейках женат. Правда, его версия, что этот еврейский заговор Виктор Семенович возглавлял, – ерунда. Товарищ Абакумов никогда носатым не благоволил. Суровый был человек. И в СМЕРШе Абакумова ценили, он розыскную работу хорошо знал. А боялись его все, даже в Политбюро. Сам часто работал на допросах, засучив рукава, не гнушался. За это его наши уважали. Но когда пришел его час, не сломался. Уж с ним работали так, как никаким Вавиловым с Мейерхольдами да Бабелями не снилось. Полным инвалидом стал, но ничего не подписал, ни в какой измене не сознался, ни о какой пощаде не просил… Думаю, Рюмина сам Маленков подтолкнул Абакумова свалить. Боялись они Виктор Семеновича. Но… Рюмин разнюхать-то разнюхал, а доказательств и не набрал. Тут мало на мошонку давить, тут думать надо. А этого Михал Дмитриевич и не умел. Жлоб был. Потому товарищ Сталин и убрал его на контролерскую работу. А уж при Хруще и уничтожили – много знал. Скажу прямо, не любил я Хруща, но он правильно сделал, что Рюмина к стенке поставил: совсем негоже на начальство капать, тем более что Абакумов Рюмина поднял, вытащил из грязи. Хотя, если партия прикажет… Воистину: не суди… Ну, а на мошонку он знатно давил. Каблуком своим всё выдавливал». Вот этих восторгов даже в легкой иронической обертке Сергачев не понимал, но, всё равно, прощал их, ибо не они, эти малопонятные для молодого чекиста 70-х годов нравы ушедшего поколения его наставников определяли отношения с Кострюшкиным.