Книга Дина. Дар змеи - Лене Каабербол

Вскоре после полудня мы пришли в небольшой городок, немногим больше обычного селения, но все же там был постоялый двор. А у меня так пересохло горло и голова была такая тяжелая, что я радовалась передышке, даже если она задерживала нас.

Не знаю, почему Сецуан вел себя так. На проселочной дороге люди проезжали мимо, не удостаивая нас взглядом. Но когда мы забрели на пыльную маленькую торговую площадь перед постоялым двором, он за два-три шага от него стал на голову выше и куда важнее с виду. Когда же он властным голосом позвал конюха, тот прибежал, чтобы заняться осликом, прибежал так, словно его ждал экипаж, украшенный перьями, обитый серебром и с гербом на дверце. Когда служители на постоялом дворе «Золотой Лебедь» стояли навытяжку перед Сецуаном и заискивали так, словно он был самим князем, я думала, это потому, что они знали: у него есть деньги, хотя он не всегда выглядел богачом. Но откуда было знать здешнему конюху задолго до того, как Сецуан сунул руку в кошель, есть ли у него там деньги? У тех, кто приходит пешком с вьючным осликом, редко бывает золото в избытке.

Это продолжалось, когда мы вошли в харчевню. Почтительно кланяясь, появился хозяин и извинился, что его «etablissement»[14]может предложить только одно легкое блюдо на обед — простую тушеную телятину. Но если у Мессира есть время, для него охотно заколют пару голубей или молодого петушка.

— Нет, благодарю! — отказался Сецуан. — Телятина — это замечательно! И распорядитесь подать кувшин вина и кувшин воды.

На столе появилась тушеная телятина, и я поела, хотя головная боль не позволяла разыграться аппетиту. Я всласть напилась, и это помогло. А может, дело в воде с вином?

— Не знаешь, насколько хороша здешняя вода, — сказал Сецуан. — И нет ничего противней детей, которых тошнит.

Я подумала, что тошнота у взрослых не лучше! Но я послушно пила, хотя вино придавало воде кисло-сладкий бродильный вкус.

— Вкусно? — осторожно спросил хозяин; он по-прежнему держался так, словно изнемогал от желания заколоть для нас петушка.

— Великолепно! — похвалил Сецуан. — Мой добрый хозяин, я и вправду думаю, будто это лучшая тушеная телятина, какую я едал на своем веку. Вы можете гордиться своим постоялым двором и своей кухней.

Румянец восторга разлился по лицу хозяина от заросшего редкой бороденкой подбородка до его лысых висков.

— Вы, Мессир, чрезмерно любезны! — сказал он, отвесив глубокий поклон. — Не соблаговолите ли принять на десерт небольшой миндальный пирог?

Да, Сецуан знал, как надо обходиться с людьми, но самое примечательное случилось, когда мы собрались уходить. Сецуан протянул хозяину простую монету. Я была твердо уверена в том, что она медная, а одним медным скиллингом не расплатишься за две тарелки телятины, воду, вино, корм для ослика и так далее. Однако же хозяин вел себя так, словно получил золотой. Его лицо просияло, он кланялся, расшаркивался и желал господам приятного путешествия. Конюху вообще ничего не досталось кроме нескольких хвалебных слов, но и он тоже улыбался, и кланялся, и желал нам всего хорошего.

Когда постоялый двор остался позади, я набралась храбрости.

— А этот медный скиллинг…

— Что с ним? — спросил Сецуан.

— Хозяин, он-то думал, что монета золотая, разве не так?

— Возможно.

— Да, но тогда выходит, ты надул его!

— Он был недоволен?

— Нет, но… Но ведь все равно его надули. Что если он теперь это увидит?

— Не увидит. Он будет помнить, что принимал важного господина, хвалившего стол и расплатившегося по-княжески. Он будет вспоминать это с радостью и хвастаться своим соседям. Это, пожалуй, тоже своего рода плата.

— Но этим его семья сыта не будет!

— Брюха они, пожалуй, не набьют. Но радость тоже чего-нибудь да стоит. Сердце хозяина постоялого двора как раз сыто до краев. А после того как я рассчитался с Заведением, мы совсем не богачи. Говорю это, чтобы ты знала.

Может быть, поэтому он и не нанял лодку? И поэтому у нас не было лошадей? И он явно не так богат, как думала я. Или же он снова лгал мне, а на самом деле набит золотом, как сам Князь Артос?.. Что тут думать?

— Ты надул его! — упорно повторяла я.

Маме наверняка показалось бы, что ему должно быть стыдно. Но не похоже, чтобы его мучила совесть. Лишь немного времени спустя он задумчиво сказал:

— Во всяком случае, я не дал ему заколоть петушка!

Да! Так он и сказал.

Мы переночевали в усадьбе, большой оживленной усадьбе, где целая орава старцев помогала с поздним сенокосом. Сецуан заставил хозяйку усадьбы, сухощавую женщину, которая, похоже, сроду не улыбалась, краснеть и хихикать, словно мы с ней были ровесницы. Только и слышалось то тут, то там: «Мессир!!!», «Мессир!», «Если господину угодно…»

И он снова рассчитался жалкой медной монетой. Когда мы все поели — косари во дворе за грубо сколоченным столом, а дворовая челядь — в жилом доме, Сецуан достал флейту и начал играть.

Я попыталась было не слушать. Украдкой скатав два маленьких липких шарика из жеваного хлеба, я заткнула ими уши, но это не очень-то помогло. Звуки флейты обволакивали, будто ласковое мурлыканье разнежившегося кота, а с ними возникали и картины. Ясная звездная ночь, шелест роз, лошадиная морда. Все, что нежно, что и красиво, и сладостно. Запах клевера! Губы матушки, прижатые к моей щеке, когда она целовала меня, желая доброй ночи.

Я заплакала. Слезы потоками лились по щекам, как дождь по оконному стеклу; и я была не единственной. Пока сумерки сгущались над усадьбой, все в доме молча сидели, застыв будто статуи, да и старцы на дворе — тоже. Но, играя на флейте, Сецуан разглядывал меня, на мне покоился его взор. Я знала, что он и играл-то для меня.

Я встала.

И это было вовсе не просто, потому что музыка не отпускала меня. А может, все-таки помогли хлебные шарики в ушах? Ведь пока все остальные сидели с таким видом, будто им больше с места не сойти, я, спотыкаясь, вышла из дверей поварни, мимо слушавших музыку стариков, и направилась к бочке с дождевой водой у стены жилого дома. Я окунула голову в бочку, не обращая ни малейшего внимания на то, что на поверхности воды плавали листья и утонувшие насекомые.

Как несправедливо! Надо же, чтобы эта музыка исходила от такого человека!

Вода стекала у меня по спине, а я стояла с волосами, облепленными дохлой мошкарой, и хотела лишь одного: пусть бы мы все вместе были дома, Нико и Давин, и матушка, и Мелли, и Роза, в Доме Можжевеловый Ягодник, и пусть это будет тогда, когда Нико ничего не слышал о Сецуане и его флейте.

В доме стихло. Звуки смолкли, и долго длилось молчание, прежде чем кто-либо осмелился заговорить. Медленно завязывался разговор.

Сецуан вышел из дома.