Книга Сто фактов обо мне - Ирина Андрианова

– Оленька, дочка! Я тоже не верю! Слышишь, не верю! Он жив… такое бывает… Мы не верим изо всех сил – нет! нет! – и смерть отступает! Папа уехал! Вот увидишь, приедем на дачу, а он там!

Оля не стала уточнять, как это – смерть отступает, почему вера сильнее всего на свете… Раз мама сказала «смерть отступает» – значит, так оно и есть…

Она загадала: если сейчас на пустой улице появится машина, значит, папа в самом деле жив. Они же ездят к нему с мамой постоянно и все лета с ним проводят на даче…

Ну, еще минутку надо подождать, всего одну минутку!

Оля смотрела и смотрела на пустую улицу…

Воспоминание о вальсе

Шел мне тогда тринадцатый год.

Жили мы в самом центре города, на седьмом этаже большого многоподъездного дома. Кроме нашей семьи в квартире жили еще две. В одной хозяйкой была старая неряшливая женщина, Анна Ильинична, в другой – шумная, злая тетя Вера. Ее так и звали – Злая Вера.

Мама постоянно переживала из-за соседей: то Анна Ильинична раковину засорит или плиту супом зальет, то Злая Вера пытается на кухне по пустому поводу скандалить.

Часто мама приходила с кухни красная, растерянная и говорила папе:

– Представляешь, что они вытворяют. Не знаю, хватит ли у меня сил… – и пересказывала очередной острый момент нашей квартирной жизни.

Папа не вмешивался в эти ссоры. Однажды было дело – вышел на кухню, сцепился со Злой Верой, и такой у них поднялся крик, такие родились обвинения, что мама раз и навсегда запретила себя защищать.

Вот и сидел папа дома, слушал расстроенную маму, ужасно волнуясь и страдая от бессилия… Как я их жалела в эти минуты!

Мама моя была медсестрой, и папа – тоже. Но он всегда говорил для солидности: «Я – медбрат». Не мог же он всем признаться, что он – медсестра. Хотя – я-то это точно знала – никаких медбратнинских обязанностей в медицине не существовало, существовали медсестринские: ставить банки, штамповать рецепты, бегать с медицинскими картами из регистратуры в кабинет, накладывать повязки, смешивать пломбы. И делать уколы.

Эту самую неприятную на свете процедуру прекрасно умели делать мои родители. Я испытала их медсестринское искусство на себе многократно. Правда, мама делала уколы лучше – ее рука была легче, и уговаривала она ласковее, – но все равно уколы я ненавидела всегда. Особенно в детстве.

Денег мои родители получали немного – только-только хватало на все необходимое, но я знала, что мама и папа ухитряются копить трешки, пятерки, иногда десятки на свою мечту. Копили они долго, много лет, начиная с того момента, как я у них появилась. И мечтой их было пианино. Они мечтали выучить меня на пианистку.

Однажды наступил такой день, когда в нашем доме пианино появилось. Большое, черное, с крупными белыми и мелкими черными зубами-клавишами, с сотней разных голосов.

Относилась я к нему почти равнодушно, так, снисходительно: мол, пусть пока здесь стоит, а там видно будет. Иногда я открывала крышку и нажимала на клавиши. Папа тогда весь преображался и говорил:

– Играй, играй, дочка! Как хорошо у тебя получается!

Ничего хорошего, конечно, не получалось: хаос звуков и головная боль от моего творчества.

Пианино простояло у нас дома всю весну, лето, а осенью папа заболел, и его положили в больницу. Из больницы он вышел в середине октября и на первом же семейном ужине сообщил:

– Дочка, я нашел тебе учителя музыки.

Оказалось, что папа познакомился в больнице со стариком по фамилии Петрухин. У этого старика Петрухина был взрослый сын Саша, студент консерватории.

Папа торжественно-длинно сказал за ужином:

– Его сын – студент консерватории по классу фортепиано.

Это прозвучало не хуже профессора музыки.

И вот пришел тот день, когда учитель должен был появиться в нашей квартире. Ждали мы его днем, часа в четыре, – я как раз успевала из школы прийти, перекусить и переодеться.

Мама в тот первый день отпросилась на работе, чтобы сделать генеральную уборку, а убиралась она всегда на совесть.

Мама вытерла везде пыль, устроила баню цветам – отнесла их в ванну, полила из лейки, принесла, посвежевшие, умытые, обратно, вымыла полы. Постелила на наш круглый стол белую скатерть с голубыми цветами – эту скатерть мы доставали только по праздникам; до блеска надраила стекла буфета и книжного шкафа. А мне велела очинить остро карандаши и найти чистую тетрадь для советов учителя музыки.

Но главное внимание было уделено пианино. Мама тоже тщательно вытерла его, достала из недр бельевого шкафа льняную дорожку, вышитую красными и желтыми крестами, аккуратно постелила эту дорожку на нижней крышке пианино. А на верхнюю поставила бюстик Пушкина. На этом еще вчера вечером настаивал папа: «Пусть музыкант видит, что здесь живут интеллигентные люди!»

Почему бюстик Пушкина был у папы связан с интеллигентностью, я не знала. Мне лично этот предмет совсем не нравился: маленькая железная головка с мертвыми глазами.

Одним словом, комната наша к приходу учителя музыки сияла. Мама страшно нервничала, будто боялась, что студенту у нас не понравится и он уйдет, не сказав ни слова. Зря она нервничала: наша комната была самой уютной и лучшей в мире.

Потянулись минуты ожидания. Я стояла у окна и смотрела на городскую осень. Стояла и думала: «После урока музыки возьму красивый резиновый мяч и пойду во двор». Я не волновалась в ожидании учителя музыки ни грамма. Это же была не моя затея – пианино, мне-то что.

Раздался звонок – он пришел.

Студент был высокого роста. Когда он здоровался с мамой, то склонил голову, как это делали в кино актеры, играющие роль дворян. Мама смутилась и покраснела от переживания. Студент сказал:

– Где ваш инструмент?

Он, конечно, сразу заметил, где стоял инструмент, но ему, видно, было нужно, чтобы его пригласили.

– Вот, пожалуйста. Вот наш инструмент. Садитесь, пожалуйста. – Мама засуетилась и стала двигать стул.

Студент сел, небрежно снял праздничную дорожку и положил ее комком на бюстик. Получилось, что Пушкин выглядывает как бы из пещеры. Он открыл нижнюю крышку, положил пальцы на клавиши и вдруг заиграл что-то быстрое, потом резко оборвал мелодию.

Я оглянулась на маму. Глаза ее сияли – так она была довольна. Взгляд мамы встретился с моим взглядом, он говорил: «Учись, и ты так будешь играть».

– Занятия будут длиться час. Два раза в неделю, – сказал студент скороговоркой. – Нужны будут две нотные тетради, самоучитель и карандаш с ластиком.

– Записывай, все записывай, – зашептала громко мама. Словно от того, что я сейчас запишу про нотную тетрадь и ластик, я научусь играть, как Ван Клиберн.