Книга Дочери смотрителя маяка - Джин Пендзивол

— В тебе словами Теннисона говорит наивность юности.

Я только собираюсь спросить, что она имеет в виду, когда она прерывает меня своим вопросом, который меня изрядно удивляет:

— Расскажи мне о своей бабушке.

Я вспоминаю мир, который мы с ним делили, счастливые дни, которые мы проводили только вдвоем. Он редко говорил о моей матери и еще меньше о бабушке.

— Я… она… Я не знаю. Он мало что о ней говорил.

— Не бойся ранить мои чувства, Морган. Я не дура. Жизнь продолжается.

— Честно, мисс Ливингстон, я знаю только, что мы с мамой обе похожи на нее. Он говорил, что у нас много общего. Я… — Я не знаю, что ей сказать. У меня даже нет ее фотографий. У меня нет ничего, кроме скрипки и рисунков, рисунков Эмили. Я задаю встречный вопрос:

— И что произошло между вами?

40

Элизабет

Грусть выходит из меня со вздохом. Я вижу, как яркие глаза Дэвида сверкают на его залитом солнцем лице. Я чувствую нежность его губ своими губами, чувствую вкус недавно отведанной малины на наших языках. Я чувствую, как он прикасается загрубелыми, но нежными руками к моим бедрам, талии, груди, когда мы лежим раздетыми на ложе из мха, в окружении почетного караула деревьев, покрывающих разноцветными пятнышками потолок голубого неба.

— Это произошло в конце того лета.

* * *

Когда мы приплыли на Порфири, я удивилась, узнав, что мать вернулась в дом, где занималась приготовлением кофе. Она больше не подавала сигналы горном, это делала Эмили. Туман все еще висел над водой, хотя восходящее солнце, отчаянно пытавшееся пробиться к земле, окрасило его в оранжевый цвет. Эмили низко наклонилась к деревянному футляру и точно вовремя прокручивала латунную рукоятку горна. Эмили, которая никогда не могла справиться ни с одним делом, связанным с маяком, осталась, чтобы подавать сигналы, направляя нас к мысу, к ней. Она встала, когда мы с твоим дедушкой подошли. Было трудно разобрать выражение ее лица, так часто бывало. Она поочередно посмотрела на нас, я поняла, что она все знает, и опустила глаза. Я чувствовала себя так, будто предала ее. Но она подошла ко мне и прикоснулась к моему лицу. Она будто бы благодарила меня. Я не могла представить, за что она может быть благодарна мне.

Туман рассеялся, когда солнце взошло достаточно высоко, чтобы выжечь влагу; к нему присоединился ветер, гнавший оставшиеся белые нити по неспокойным волнам озера. Через несколько недель «Красная лисица» привезла новости о «Палисаде» и ее мучительном ночном плавании в тумане у острова Ройал. Смотрителей маяка Порфири хвалили за своевременные действия, благодаря которым корабль не сел на мель после того, как безнадежно потерялся, оказавшись на удивление далеко от судоходного канала. Ходили слухи, что экипаж был пьян и что первый помощник заснул, но это были только домыслы.

«Красная лисица» также принесла новости от Чарли. Он писал, что его отправили в Великобританию, но их подразделение должны скоро передислоцировать. Он не сообщал, куда и когда. Он передавал привет, благодарил маму за посылку, которую она отправила ему к Рождеству, и обещал убить много немцев ради всех нас. Интересно, ему когда-нибудь приходило в голову, что мама больше всего боялась, что один из этих немцев заберет у нее и второго сына? При том, что война, казалось, была где-то очень далеко, она все равно прокрадывалась мимо нашего одинокого острова, гладкого и серого. Сначала было несколько корветов, затем тральщиков. «Миддлсекс», «Рокклиф», «Ошава». Я наблюдала за тем, как они проплывали мимо, в бинокль, всегда висящий на крючке в башне маяка. Я видела их идентификационные номера, нарисованные большими, жирными печатными буквами и цифрами на их корпусах. Они заплыли в эти воды для торжественной церемонии на судостроительной верфи Порт-Артура, чтобы потом, покачиваясь на волнах озера, отправиться сражаться в далеких чужих морях. Я посылала им по волнам свои пожелания и просила, чтобы они забрали с собой, на своем корпусе, хотя бы капельку Верхнего, которая напомнила бы Чарли о доме и вернула бы его к нам.

Мать все больше времени проводила в кресле, ее спина горбилась и болела. Она отправляла меня собирать стебли крупнолистной заманихи на индейском кладбище, и, стараясь не уколоться об острые шипы, защищающие лечебное растение, я приносила их ей. Она счищала со стеблей кожицу и измельчала их мясистые внутренности в пасту, а потом я растирала ей этим спину. Она пила чай из нежных побегов тополя, а в холодные ночи я нагревала камни на печи и, обернув их тканью, подкладывала ей в постель, чтобы ее согреть. Я убеждала ее поехать в город, сходить к врачу, но она упрямо отказывалась, так же, как она отказалась оповестить Департамент транспорта о том, что ее здоровье ухудшилось до такой степени, что она больше не может выполнять свою работу. Вместо этого она передала больше обязанностей мне. Так мы коротали время до возвращения Чарли, и меня это устраивало. Вернувшись с войны, он бы остался на острове, и мы с ним и Эмили снова стали бы семьей.

И к тому же был еще Дэвид.

Я обманывала себя, думая, что мама ничего не знает. Полагаю, что это было частью ее большого плана. Она ничего не говорила, не задавала вопросов, но замечала нашу любовь, которая незаметно расцвела, нежная и чувственная, как благоухающая сирень.

Сначала я не давала этому чувству разрастаться. Дэвид был новым, нежданным объектом смущавших меня противоречивых раздумий. Он был со мной терпелив. Мы продолжали работать на маяке, воспоминания о нашем неожиданном поцелуе витали вокруг нас, пока мы белили здания, принимали поставки керосина, чинили туманный горн и разбивали грядки. Но вечера в нашем доме снова стали яркими, наполнились смехом и музыкой, и для меня это было счастьем, которого я не испытывала со дня смерти папы.

Дэвид был добр и нежен с Эмили, и я знала, что она ему доверяет, возможно, даже любит его, как любила Чарли, как любила папу. Она говорила ему об этом, просовывая рисунки под дверь, — это было единственным языком, на котором она общалась. Мало с кем Эмили было действительно комфортно. Дэвид ее понимал. Она его принимала. И из-за этого становилось все тяжелее отрицать, что сердце мое трепещет, когда Дэвид мне улыбается, или мурашки бегут по коже при случайном соприкосновении наших рук.

Однажды утром, ближе к концу лета, я поднялась на башню маяка с тряпкой в руке, чтобы отполировать линзу. Было еще очень рано, солнце не полностью показалось из-за горизонта, и я улучила минутку, чтобы посмотреть на озеро, понаблюдать за просыпающимся миром. Дул легкий бриз, и я повернула к нему лицо и закрыла глаза. Я не слышала, как он поднялся, но я почувствовала его присутствие. Он стоял возле меня, и не открывала глаз, наслаждаясь ощущением ветра, прохладой озера, теплом его тела рядом с моим.

— Ты когда-нибудь думала о большем? — тихо прошептал он, будто громкая речь могла разрушить чары.

Я думала об острове, единственном доме, который я когда-либо знала. Я думала о работе на маяке, о маме и Чарли, о маленькой Элизабет, похороненной на острове Хардскрэббл. Я думала об огородах и курах и о смене сезонов. Но больше всего я думала об Эмили.