Книга Мастер-класс. Записки концертмейстера балета - Лада Исупова

– Мам… а что это – дядя фокусы ногами показывает?

– Ну типа того, да.

– Тебе нравится? Очень тяжело, почему они музыку не поменяют?

– Нельзя, это самое настоящее фламенко, таким оно было раньше, другие исполнители меняют и делают приятным, но эти люди хотят танцевать то самое, настоящее.

– Зачем? Оно пугает.

– Чтобы мы знали, каким оно было раньше.

Но внутри меня давно уже вызрело, что где-то я видела подобное, и была уже эта кромешная темнота зала, отгородившая от мира и безжалостно оставившая наедине с собой; и ни единой улыбки на лицах; и ничего, кроме артистов и их гортанных трубных голосов; и это неприветливое дыхание архаики; и так же мало происходящее на сцене напоминало свой привычный стереотипно-попсовый вариант – на концерте ансамбля Дмитрия Покровского.

Они приезжали к нам в город выступать, я обзвонила семьи, которые водили ко мне детей на занятия, – приходите, вряд ли второй раз будет такая возможность. Я раньше не видела их живьем, но представляла, что это будет непростое зрелище, поэтому собрала всех детей на первый ряд и села за ними, чтобы цербером пресекать прыганье по рядам, но случилось невиданное: четырех – шестилетние дети, застыв и разинув рты, сидели, не сводя глаз со сцены. Тогда мы рискнули оставить их на второе отделение, на котором исполнялась сложная современная музыка. И это они прослушали на одном дыхании. До концерта мы успели напроситься на фрагмент их мастер-класса – водили на сцене хороводы и пытались петь гортанным звуком эти дикие и совершенно чуждые нам русские народные попевки, мы и повторить-то их толком не могли, и только одна маленькая новгородская девочка вдруг заголосила правильным звуком, а ведущая тихонечко показала мне на нее, мол, смотрите. Мы спросили девочку:

– Занималась ли?

– Нет.

– Слышала раньше?

– Нет.

– Но какая молодец, ты все правильно поешь.

– Так просто же! – удивилась она.

Ничего себе «просто», я даже приблизительно не могла воспроизвести этот звук.

И меня вдруг поразила эта параллель – два ансамбля, две похожие, но бесконечно далекие друг от друга планеты, два отголоска из далекого прошлого, две фольклорные лаборатории, которые ездят в экспедиции, живут деревенской жизнью месяцами на натуральном хозяйстве, собирают, архивируют, добывают уходящее, бережно, как величайшую ценность, хранят. У девушек из Покровского костюмы сшиты из тканей, подаренных старушками, которые сами соткали их для своего приданого, да так и не пригодилось, вернее, берегли на черный день. Достали из старых сундуков и отдали гостьям, а те с гордостью рассказывали нам об этом и могли объяснить каждый вышитый стежок на своих костюмах (да и костюмами их уже не назвать – музейные экспонаты). И половина книжки-программки концерта фламенко была занята под перечисление спонсоров и меценатов, на деньги которых существует компания, проводятся исследования, концерты, передается опыт молодым, собираются экспедиции, и это – фламенко, которое в

Испании существует не только как эстрада, а само по себе, каким оно было и наверняка будет, потому что живы люди, для которых это часть жизни. А наши?

Никому ж не нужны, кроме себя.

Спонсоры? Шутите.

Когда умер Дмитрий Покровский, единственный, кто протянул руку уникальному ансамблю, – личный друг, Юрий Любимов, который предоставил им место для репетиций, «порт приписки» – театр на Таганке. Так бы и развеялись они по миру, если бы не он.

Речь же не идет о том, чтобы петь, как они, а просто чтобы они – были. Как хранители, как реликт, как память нации. Это такая удача, что есть люди, которые делом жизни выбрали этот путь – строить мост, связывающий нас с прошлым. Они – наш откуп, они несут то, что нам в тягость. И позволить, чтобы они так и пропали, как неосторожно пролитая на землю вода? Такое непростительное расточительство? Такое отношение к национальной памяти присуще бездомным, которым нечего помнить. Что это – вечное сиротство? Не поэтому ли так порой хочется прицепиться к миражу, к золоту самоварному, схватиться за какие-то обрывки памяти, пошлые сувениры и знаки причастности к предкам в доказательство своего несиротства: вот мы! Мы есть! Но каждый раз рвется нить в малом, и брат идет на брата, и нет до нас предков, мы каждый раз первые и все начинаем сначала – вечный путь блудного сына, так и не нашедшего дорогу к дому.

Как-то готовила детское выступление на русском фестивале. Заказывала ростовой костюм медведя. Звоню знакомой из ансамбля Покровского, с которой подружились после того концерта, и прошу накидать материал «вокруг» медведя.

– А медведь-то к чему? – охнула она.

– Ну так символ же? Символ России.

Как она расшумится:

– Да какой медведь?! Стилизаторы несчастные! Хоть бы почитали чего-нибудь! С медведем цыгане по ярмаркам ходили, цы-га-не! Коза! Коза – тотемное животное России, вокруг нее все песни-игры-пляски, маску козы вам нужно, а не костюм медведя.

– Ой, так как же… теперь все на козла переделывать?

– Не козел, а коза, это разное, – записывай!

И она гортанно пела в трубку: «Мы не сами йде-ом, мы козу ведеоооом», – я записывала и повторяла, а она исправляла и требовала повторить правильно, так и летело через океан туда-сюда: «О-го-го, коза-а, о-го-го, сера»…

А потом, на выступлении, мы шли с детьми и голосили: «Мы не сами йде-ом, мы козу веде-ом», – и прыгал мальчик в настоящей маске, присланной из Москвы, и были не нужны нам зрители, это не для них мы шили костюмы, репетировали без конца и учили незнакомые, чужие нашему уху песни, это было наше, пусть игрушечное, но несиротство.

И шел полным ходом концерт фламенко, но не могло уже отпустить ощущение, что с ними рядом на сцене ансамбль Покровского, и постоянно менялись они местами, проходя призраками друг через друга, и перекликались эхом их похожие резкие голоса. Я прогоняла видение и старалась оставить на сцене только испанцев и думать только о них – о кантаорах и танцовщице, пыталась понять их.

О чем они пели?..

О чем рыдали ее руки?..

Надо будет поискать переводы их текстов, наверняка же есть, вон что с публикой творится, какие неистовые овации…

И дети потом, по дороге домой, среди многочисленных вопросов о концерте задали такой:

– А о чем они пели?

– Не знаю.

– А как понимать тогда?

– Это, в принципе, не так важно, это – танец, его понимают без слов, как музыку. Танцор танцует о своем горе, а зритель думает о чем-то своем, это иногда совсем разные вещи.

– Да, точно, дядя рядом со мной все время грустно вздыхал: «Оле…»

– Но если у тебя в башке пусто, – занудствовала я, – то ты вряд ли начнешь думать-отвечать. Тебе просто будет скучно.

– Тебе было скучно?

– Нет.

– А у тебя какое горе?

– Мм… да никакого.